«Обезглавить». Адольф Гитлер

Озаренный внезапной мыслью, он резко поднялся из-за стола и, прихрамывая, засеменил по кабинету. «О, майн гот! Как же я об этом раньше не подумал? Она — есть фанатик, жаждущий крови! А фанатика убедить в чем-либо невозможно. Террористка — фанатик! Вот оправдание!» — ликовал Геббельс.

Оправдание было найдено и доложено Гитлеру. По его приказу дело Марины в срочном порядке пересмотрел политический трибунал. Он отменил ранее вынесенный приговор за мягкостью наказания и приговорил Марину к смертной казни на гильотине.

* * *

Последняя ночь перед казнью. Непостижимо медленно тянулось время, словно по крутой и бесконечной дороге поднималась в гору тяжело груженная крестьянская арба. Марина видела как-то картину — под палящим южным солнцем, навьюченные, до предела уставшие мулы едва переставляли ноги по узкой тропе, поднимаясь к вершине заснеженной горы, скрывавшейся в дали за облаками. Изнемогая от жары, низко опустив головы, плелись за ними обессиленные погонщики. Их черные от загара, обнаженные до пояса, тела блестели на солнце от пота, как вороненая сталь. Картина эта воспринималась в замедленном темпе, и Марине сейчас казалось, что и последние часы ее жизни, также уставшие, как измученный караван, вместе с нею через силу тянулись к роковой черте. Она вся была в прошлом потому, что будущего у нее уже не было. Но и это прошлое, много раз пережитое после заточения в тюрьму, теперь уже не волновало до душевной боли, не доводило до оцепенения своей невозвратимостью. Она перегорела и к роковой черте шла с мужественным спокойствием, сознанием неотвратимости судьбы и осмысленной необходимости. В своей недолгой жизни она собственноручно поставила точку, хорошо зная, что за этой точкой уже не сможет написать следующее слово. Разве только… Она встрепенулась. На ее усталом лице появилось озарение. Она решила написать последнее письмо детям.

Марина села за маленький тюремный столик, взяла в руки перо и задумалась, подбирая слова, но нужные не шли на ум. Казалось, чего проще написать письмо детям — не мудрствуй, не выдумывай, пиши проще, но именно эта-то простота и оказалась для нее трудно достижимой. Ей хотелось в кратком письме выразить сыновьям все свои материнские чувства, дать напутствие, сказать последнее «простите», но во взбудораженной голове трепетно метавшиеся мысли не находили слов для своего выражения на бумаге. Она начинала писать и тут же зачеркивала написанное потому, что это было не то, чего хотелось. Слезы застилали глаза и она откладывала в сторону перо, чтобы успокоиться, унять рвавшийся наружу крик души. Она и не заметила, сколько прошло времени до того, как после утомительного труда, наконец, удалось написать желаемое. Сложив лист бумаги вчетверо, она оставила его лежать на столе, а сама в изнеможении свалилась на койку.

Она выполнила свой последний материнский долг и лежала отрешенно, будто уже находилась в небытии. В таком состоянии и застал ее на рассвете пастор Герджес.

Громкий звон ключей в коридоре, скрежет открываемого замка вернули ее к тюремной действительности, напомнили о вплотную приблизившейся трагической кончине. Марина поднялась и села на край койки, ожидая, когда в камере появится священник.

— Здравствуй, дочь моя, — приветствовал ее Герджес.

— Здравствуйте, отец, — ответила спокойно Марина, подняв на него ясный, спокойный взгляд.

— Как себя чувствуешь, дочь моя? — поинтересовался Герджес. По лицу Марины скользнула едва заметная ироническая улыбка.

— В моем положении следует сказать: «Как перед смертью», — ответила она без тени смятения и волнения.

— Да, да, — торопливо согласился Герджес.

Он был хорошо осведомлен о самоотверженности и исключительной стойкости Марины и поэтому с определенным интересом шел к ней в камеру осуществить предсмертный акт — принять исповедь. Он хотел лично видеть ее, русскую женщину, о которой в Бельгии ходили легенды, которая не раз могла воспользоваться возможностью остаться в живых, но мужественно отвергала такие возможности, предпочитая смерть.

Герджес подошел к Марине ближе. Она хотела подняться с койки, но он положил ей на плечо руку, разрешая сидеть и смотрел на нее сверху пристально, изучающе, будто сравнивал с кем-то. Да, он действительно сравнивал ее с тем образом, который создал своим воображением по рассказам тюремного начальства и Ледебура. Но сравнение было не в пользу созданного им образа. На койке перед ним сидела простая женщина средних лет, среднего роста, с красивым открытым лицом, внимательными глазами, доверчиво устремленными на него. Он поразился ее спокойствию, едва заметной иронической улыбке да какой-то домашней уютности. Весь ее облик мало походил на облик преступницы, а иронический ответ свидетельствовал о величии духа даже перед смертью. Было в ней столько женственности, обаяния, что на какой-то миг Герджес усомнился в том, что она способна была совершить убийство. Хотя, впрочем, сомнение это тут же отбросил, сказал давно заученную, сотни раз в таких случаях повторяемую фразу:

— Бог милостив, дочь моя, и всемогущ.