«Обезглавить». Адольф Гитлер

С началом войны атмосфера в Брюсселе была наполнена тревогой и тоскливым ожиданием жителями города своей участи. Семь дней драматических событий на фронте и трудноодолимого страха в столице казались брюссельцам вечностью. Сообщения с фронта поступали самые тревожные и противоречивые. Если верить обращению короля Леопольда к войскам, то дела бельгийской армии будто бы складывались неплохо, но если верить слухам, которые наводнили столицу, сообщениям радиостанций Парижа, Лондона, и особенно Берлина, то оснований для оптимизма у брюссельцев с каждым днем становилось меньше. В первый же день войны они были разбужены воем сирен и разрывами бомб на аэродроме в Эвере и с тех пор не выходили из цепенящего страха перед бомбежкой. Страх этот приобрел панический характер после того, как берлинское радио объявило о намерении Гитлера подвергнуть Брюссель массированному авиационному налету и уничтожающей бомбардировке. Перепуганные брюссельцы поспешно оставляли город. Вереницы автомашин, автобусов, фургонов, нагруженных наспех захваченным немудреным домашним скарбом, запруживали улицы столицы. Создавалось впечатление, что все население Брюсселя от мала до велика вдруг поднялось на ноги и неукротимым потоком устремилось из обреченного города в поисках спасения от неминуемой смерти, обещанной Гитлером. С тяжелым сердцем наблюдала Марина едва ли не паническое бегство из города, тех, кто, по ее твердому убеждению, должен был, презрев смерть, защищать его до последней капли крови. Война, нескончаемый поток мятущихся по улицам Брюсселя людей, напомнили ей давно минувшие картины отступления белых армий из России. Она тогда была двенадцатилетней девчонкой, но ее впечатлительность надолго сохранила в памяти пыльные, бескрайние дороги, по которым в панике метались белые армии, запомнились штатские и военные люди с выражением смертельного ужаса на лицах одних и бессильной, звериной ярости на лицах других. Казалось, мир перевернулся и явился противоположной стороной, где не было места добродетели, состраданию, а господствовали насилие, жестокость и смерть. Ей довелось видеть расстрелянных, изрубленных шашками, исколотых штыками, повешенных на фонарных столбах красноармейцев, штатских мужчин и женщин, которых белые называли большевиками. Она слышала душераздирающий, истошный крик отчаяния женщин и детей по казненным, от которого стынет кровь в жилах, видела сожженные дома крестьян и целые деревни, превращенные в пепел. По молодости лет она не могла тогда разобраться в том, что происходило в России и поняла все значительно позже. Но одно вынесла своим детским разумом — отвращение и ненависть к насилию, смерти. И вот то, что она ранее отвергла, вновь вторгалось в ее жизнь, на этот раз на чужой земле.

Поражение бельгийской армии на фронте в семье Марутаевых восприняли с такой же болью, как и в семьях бельгийцев, но когда дело дошло до оставления города, решили иначе. «Двух родин у человека не бывает, — сказал Шафров, — Но если нам Бельгия оказала гостеприимство, то защищать ее от врага надо, также, как и свое отечество. Мы остаемся здесь».

Через опущенные жалюзи в квартиру Марутаевых, скупо освещенную единственной свечой, стоявшей на столе, яркими подвижными полосами врезался свет фар немецких автомашин, бронетранспортеров и танков. По улицам столицы полыхало море света, громыхая колесами и лязгая гусеницами, нескончаемым потоком двигались механизированные и бронированные колонны. И от того, что в городе стоял несмолкаемый и невообразимый грохот, от которого дрожали стены зданий, дребезжали стекла в окнах, казалось, что Брюссель раздавлен диковинным чудовищем. По всему было видно, что немцы не только перебрасывали войска в нужном для них направлении, но демонстрацией силы старались морально подавить бельгийцев, сломить их волю к сопротивлению.

— Пятый час идут и конца не видно, — сказал Марутаев, наблюдая в окно. — Его лицо, выхваченное из сумрака комнаты полосами света, было суровым, голос звучал гневно. — Оккупанты… Сверхчеловеки… Гранатой бы по ним. Гранатой!

Он гневно ударил кулаком по подоконнику и задохнулся от ненависти, сознания собственного бессилия.