Сколько бессонных ночей провела она раньше у постели часто болевших детей, но никогда не ощущала такого ночного тепла и уюта собственной квартиры, как сейчас. В окно пробивался и заливал спальню таинственный свет луны. Иной раз, затаив дыхание, она наблюдала бы как в этом свете сказочно выглядела ее спальня, но сейчас, неслышно приподнявшись и спиной привалившись к подушке, Марина жадно смотрела на дорогое ей лицо спящего мужа, которого полюбила на всю жизнь, оказавшуюся слишком короткой. Даже в бледном лунном свете лицо Юрия оставалось неповторимо красивым и она едва сдерживалась, чтобы не осыпать его жаркими прощальными поцелуями любящей женщины.
От этих чувств нежности дыхание ее становилось неровным, на глаза накатывались слезы, и чтобы подавить рвущийся наружу крик отчаяния от сознания того, что видит любимого человека, быть может, в последний раз, она стискивала зубами край одеяла и безутешно качала головой, ожидая, когда пройдет навалившаяся на нее тяжесть.
Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Марина спустилась с постели и пошла в детскую. Она оставляла человечеству своих детей, и в эту последнюю ночь хотела посидеть у их постели. Опустившись на ковер перед их кроватками, она подтянула к себе колени, положила на них подбородок и сидела так в оцепенении. Внутри у нее все замерло и лишь острый напряженный материнский слух улавливал спокойное дыхание своих ребят, да где-то глубоко в сознании отчаянно билась мысль «вижу их в последний раз». Она прощалась с ними, твердо зная, что если не произойдет чуда, если завтра, а, вернее, уже сегодня не выпустят заложников, то она пойдет в комендатуру и уже никогда не переступит порог своего дома, вот так не войдет к своим сыновьям, — за убийство Крюге пощады ей не будет.
Как мать, она хотела заглянуть далеко в будущее своих детей, представить их жизнь и, конечно же, увидеть счастливыми. Правда, в счастье эмигранта на чужбине верить было трудно, но она надеялась, что после окончания войны, вероятно, все изменится к лучшему. И если ни ей самой, то детям доведется увидеть Россию, а, может быть, и жить там.
Вадим завозился в кроватке, сонным голосом позвал: «Мама, мамочка», и она на коленях рванулась к нему, но прежде, чем оказалась у его кроватки, он сладко чмокнул губами и вновь уснул.
Она была русской, и в эти обостренные минуты ночной тишины, когда ее, легко ранимое существо по особому воспринимало не только дыхание ребят, но и каждый случайный звук в доме, когда все ее мысли были заняты этой последней ночью, произнесенные сыном по-русски слова «Мама-мамочка», она восприняла с той душевной гордостью, которая вновь вернула ее к мысли, что она сама, ее дети и на чужбине оставались русскими. Марина искренне осуждала тех эмигрантов, которые, стремясь ассимилироваться и приспособиться к местной жизни, обычаям, нравам, готовы были отречься не только от Родины, национальности, но и от своего языка. В ее сознании не укладывалось, как можно забыть родной язык — язык Державина, Пушкина, Лермонтова, Толстого, великого русского народа, частицей которого она всегда себя чувствовала. Поступить так — значит обречь себя на духовное обнищание, стать человеком с ущербным сознанием, обедненным образом мышления, потому что никакой иной язык, знай ты их хоть десяток, не даст возможности русскому человеку в полной мере выразить себя.
Книжные полки ее дома были заполнены произведениями русских классиков, и самое почетное место среди них занимали книги Пушкина. Она любила этого поистине русского поэта и в тяжелые минуты жизни, которых у нее на чужбине бывало немало, брала наугад с полки томик любимого поэта, садилась на свое привычное, уютное место — в угол дивана и, подобрав под себя ноги, сжавшись в комок, ощутив себя совершенно беззащитной, принималась читать. В такие минуты для нее было не столь важно, что попадалось на глаза, главным было то, что она жадно впитывала в себя каждое русское слово и находила в этом утешение. Под влиянием прочитанного она как бы вновь обретала случайно утерянную в беспощадном коловороте западной жизни свою русскость, национальную гордость.