Обезьяна и Адам. Может ли христианин быть эволюционистом?

Как говорил уже упоминавшийся британский священник-иезуит и богослов Джек Махони: «Нет больше нужды верить в то, что это космическое бедствие требовало возмещения»[41]. Подобные взгляды в свое время навлекли на Тейяра опалу со стороны руководства ордена иезуитов, но его собрат по ордену спустя 50 лет высказывает их совершенно открыто без всяких последствий. Воистину, эволюция церковных порядков подчас протекает куда стремительнее, чем эволюция живых организмов!

Современный англиканский богослов Артур Пикок вообще предлагает радикально пересмотреть все «разговоры об искуплении». Согласно его идее, Сын Божий воплотился в человека не для того, чтобы «взять на Себя грех мира», а чтобы обозначить Своим рождением новый этап эволюции: «„воплощение“ в Иисусе Христе является завершением творческого и созидающего эволюционного процесса»[42]. Пикок и другие теистические эволюционисты видят в Боговоплощении часть эволюционного восхождения к вершинам духовности. Согласно Бетьюн-Бейкеру, Христос явил собой «новый человеческий тип, новую специализацию»[43]. Однако и с этой оптимистически-прогрессистской картиной мира совместить смерть Спасителя никак не получается.

Теистический эволюционизм приветствует ясли Младенца Иисуса, но поворачивается спиной ко Кресту.

Что же заставило большинство западнохристианских богословов отступиться от Христа распятого, пренебречь апостольским учением о грехе, счесть библейский рассказ о рае устаревшим мифом? Неужели все дело в страстном желании примирить религию с современной наукой? Едва ли. Как мы убедимся ниже, за компромисс с эволюционной теорией совершенно необязательно платить столь высокую цену. Признавая существование эволюции, христианин не обязан рассматривать ее как процесс сотворения мира со всеми вытекающими отсюда сложностями. Выбор в пользу учения о творении через эволюцию был сделан западным богословием не под влиянием Дарвина, а под влиянием Августина. Об этом «истинном отце западного христианства», как охарактеризовал Августина свящ. Иоанн Мейендорф, и пойдет речь в следующей главе.

4. Два Августина

Перенесемся из современности в конец IV века, в город Медиолан (современный Милан), столицу Западной Римской империи. Пройдемся по его улочкам и заглянем в Новую базилику, которая стояла когда-то на месте нынешнего Миланского собора. По воскресеньям базилика переполнена – горожане стекаются послушать проповеди епископа Амвросия – одного из образованнейших людей своего времени. Среди слушателей мы можем увидеть женщину лет пятидесяти и ее взрослого сына. Это Моника и Августин, будущий отец Церкви, а в то время – манихей со стажем. Внешне у Августина все благополучно: он преуспевающий преподаватель риторики, подрабатывает спичрайтером при дворе Валентиниана II, посватался к приглянувшейся ему десятилетней девочке – осталось подождать пару лет, когда она достигнет брачного возраста, и можно сыграть свадьбу. Но на душе у Августина неспокойно – мы бы сейчас назвали это кризисом тридцатилетнего возраста. В чем смысл жизни? К чему вся эта карьера? Будет ли он счастлив в семейной жизни?

Манихейская секта, членом которой Августин был почти десять лет, больше не устраивает его – но к христианской религии, которую исповедует его мать, он тоже не решается примкнуть. Особенно Августина смущает Ветхий Завет – его простоватый язык не идет ни в какое сравнение с изящными сочинениями классической словесности, а плотские образы не отвечают возвышенным представлениям о духовности. И вот Моника, чтобы разрешить сомнения сына, знакомит его с епископом Амвросием. Августин был приятно удивлен интеллектуальным уровнем медиоланского иерарха и стал регулярно посещать его проповеди. То, что Августину казалось в Ветхом Завете слишком грубым и вульгарным (в том числе рассказ о сотворении человека), епископ Амвросий истолковывает в духовном смысле. Августин вспоминал в «Исповеди»: «Я с удовольствием слушал слова Амвросия, которые он часто повторял в своих проповедях: „Буква убивает, а дух животворит“ (2 Кор. 3: 6)»[44].

Амвросий Медиоланский заимствовал этот экзегетический метод[45] от Оригена, великих каппадокийцев и других греческих богословов. Сам Августин так никогда и не освоил толком греческий язык, который ему безуспешно вдалбливали в риторской школе. Методика преподавания была далека от идеальной: детей заставляли заучивать наизусть отрывки из Гомера, в котором они не понимали ни слова. За невыученный урок нещадно секли: «Я полагаю, что и Вергилий будет противен греческому юнцу, если его будут принуждать изучать Вергилия так же, как меня – Гомера»[46], – вспоминал потом Августин.

А вот Амвросий преуспел в греческом гораздо больше, что открыло ему доступ к сочинениям отцов Церкви Востока. Амвросий активно переносил на латинскую почву достижения греческой мысли, о чем свидетельствует его раннее произведение «О рае», написанное вскоре после того, как он стал епископом Медиолана в 374 году.