Обезьяна приходит за своим черепом

— Я? — Он беспомощно развёл руками. — Видите, какой? — сказал он с жалкой усмешкой. — Очень нехороший.

— Из мяса, нервов и костей? — серьёзно спросил Войцик.

— Ещё хуже. Только из нервов!

— Да! — Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. — А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нём.

— О Кампанелле? — всё больше и больше удивлялся Ганка. — Но... почему же именно о Кампанелле?

— Да, о Кампанелле, — твёрдо сказал Войцик. — О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенёс, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или «испанским сапогом». Помните это: «Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса». Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с верёвки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придёт и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме:

Заклеймено проклятьем без предела
То сено, что нескошенным истлело.
Вот так же будет поздно или рано
И с царством многолетнего тирана.

Он помолчал.

— И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твёрдо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом.

— Да, — сказал Ганка, — я теперь тоже верю в это. Но я ещё не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее.

— Но вы знаете, что нужно делать? — спросил Войцик.

Ганка посмотрел на него.

— Кажется, знаю, — сказал он коротко. Они оба помолчали.

— И вот сегодня, — сказал вдруг Войцик, — я умираю за него, хотя у меня в нём нет ни одного знакомого. Вы знаете, — спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, — что такое смирительная рубашка?

Ганка посмотрел на него удивлённо.

— При чём же... — заикнулся было он, но сейчас же ответил: — У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется «Смирительная рубаха».

— Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? — поморщился Войцик. — Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в неё так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, всё остальное находится в воздухе. Через пять — десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было ещё два года тому назад. Так вот, лёжа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал...

Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.

— Это за вами! — быстро сказал Войцик. — Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.

Он обернулся на дверь — её всё отпирали — и быстро сунул Ганке руку.

— Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам всё-таки удастся увидеть, как строят город солнца...

Внезапно он отскочил от Ганки.

Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.

— Ганка, — вызвал он, — собирайтесь!

— До свидания, Войцик, — сказал Ганка.

Войцик ничего не ответил.

Когда дверь закрылась и звонко щёлкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры.

Потом встал и заходил по камере.

— Так-то, Ганка! — сказал он, останавливаясь перед дверью. — Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьёте Гарднера, но всё-таки, всё-таки...

Глава седьмая

Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу.