Обезьяна приходит за своим черепом

Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципному человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора — всё это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветрилось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нём и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не всё это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали.

— Этакая мерзость! — говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. — Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки!

И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли.

— К чему эта актёрская игра? — сказал он недоуменно, разводя руками. Эти хитросплетения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется вот! — и он слегка хлопнул себя по карману.

Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое — нарочно туповатое — недоумение только улыбнулся и покачал головой.

— Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, — сказал он. Выиграть войну физически на поле сражения, — это, разумеется, очень много, — он поднял кверху палец, — очень много! Но ещё далеко не всё. После этого её надо ещё выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства.

— Извините, — сказал Курцер хмуро, — но и я этого не понимаю. Принципиально не понимаю. Для меня это всё слишком тонко. По-моему, так: если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен физически и морально, победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что он одинаково формирует и тело и душу. А все эти хитросплетения, уговоры, актёрство... — Он махнул рукой. — Нет, всё это мне никак не по душе.

— И, однако, — сказал черноволосый уродец, — вы в своё время отлично справились с серией статей, написанных по нашему заказу. То, что мы предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не выдумываем вам ничего нового.

— Видите ли, — хмуро сказал Курцер, — тут есть принципиальная разница! Я журналист и могу написать всё, что вам угодно, но между тем временем и нынешним — целая пропасть. Тогда наши танки ещё не ползли по улицам столиц Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же всё, что нужно, вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче.

— Вот что, господин Курцер, — сказал уродец после некоторого молчания. — Может быть, у вас тут, — он пошевелил пальчиками, — замешано что-нибудь сугубо личное?.. Вы ведь понимаете, о чём я говорю?.. Может быть, мы и в самом деле плохо разбираемся в ваших семейных отношениях? Тогда скажите прямо, и если это так, то...

— Это совсем не так, — сказал Курцер. — Я поеду и буду делать то, что вам угодно. Но, — он хмуро улыбнулся, — я, как Наполеон, никогда не люблю делать бесполезные вещи. Где достаточно физической силы, там не надо этих обезьяньих кривляний. Впрочем... — он встал с места. — Да будет так. Я человек ясных и прямых линий. Приказано — и я делаю. — Он помолчал и, подумав, добавил: — Вот вы говорите: «моральная победа в мозгу людей». А я хорошо знаю, что такое эти самые моралеобразующие силы в их чистом виде. Я видел и знаю, как изменяется и психика и нравственность под дулом браунинга. Повторяю: я глубоко убеждён, что враг, сбитый с ног ударом моего кулака, быстро переходит в мою веру.

Черноволосый засунул руки в карманы пиджака и от этого сразу сделался ещё меньше и тщедушнее.

— А если нет? — спросил он, с любопытством смотря на Курцера.

— Значит, я его недостаточно побил, и надо ударить в другой раз, и покрепче.

— И всё? — спросил уродец.

Курцер слегка пожал одним плечом. Этот разговор начинал серьёзно раздражать его. Он вынул зажигалку, повертел её в руках, подбросил и снова спрятал в карман.

— Конечно, — сказал он медленно, — есть такие злобные и упорные гадины, которых никакие побои ничему не научат, но таких меньшинство. Я понимаю, как можно бить для того, чтобы убить, но как сначала бить, а потом убедить... Нет, это никак не укладывается в моей голове.

Черноволосый уродец стоял по-прежнему неподвижно.

— Конечно, — сказал он, — вы будете действовать в тесном контакте с Гарднером, и если ничего не выйдет, то...

— Это-то я понимаю, — сказал Курцер. — Но если бы с профессором Мезонье говорил один Гарднер, то результат был бы такой же.