Обезьяна приходит за своим черепом

— Моя наука, — сказал он коротко. — Моя совесть, — прибавил он, подумав.

— Совесть?! — обидно засмеялся дядя.

— Да, вы знаете, я ведь её не считаю химерой, как ваш фюрер.

— Ваша совесть, ваша наука! — сказал, будто выругался, дядя. — Ваша наука! Ну, что же она вам дала? Шкаф с коллекцией обезьяньих черепов, мантию какого-то университета и ещё что? Да! Подержанный фордовский автомобиль и квартиру с казёнными дровами! Это почти за сорок лет беспорочной, я сказал бы, солдатской службы! Признайтесь: немного! Мы своим учёным даём гораздо больше.

Отец поднял голову, нижняя челюсть его дрогнула.

— Знаете что? — сказал он. — Давайте не будем касаться науки, моей науки, — подчеркнул он. — Тут мы действительно не сговоримся.

— Хорошо, — согласился сдержанно дядя, — не будем касаться вашей науки. Но дело-то ведь очень простое. Двадцать лет вы боролись против нас...

— Двадцать лет, вы сказали, — перебил его отец, как будто подсчитывая. — Больше, много больше. Я боролся с вами с первых же дней моей сознательной жизни, а мне уже шестьдесят лет.

— Как вы, ей-Богу, любите красивые фразы! — поморщился дядя. — Вот к вам действительно приложимы слова вашего любимого писателя Сенеки: «Мы погибаем от словоблудия». Вы боролись, говорю я, против нас всеми средствами, от благотворительных лекций до организации этого вашего псевдонаучного института. Вы с кучкой ваших сотрудников занимались моральной партизанщиной, называя это наукой. В то время мы не имели физической возможности призвать вас к порядку и сражались наименее эффективным оружием, взятым из вашего же арсенала, — печатным словом. На вашу ругань мы отвечали тоже руганью.

— Вы отвечали клеветой, сударь! — сказал отец и стукнул кулаком по столу. — На серьёзные научные доводы вы отвечали фиглярством этого шута горохового Кенига!

Дядя прищурившись смотрел на отца.

— Ого! — сказал он с удовлетворением. — Я вижу, вы сердитесь, значит, Кениг вам причинил всё-таки серьёзное огорчение.

— Вот что, — сказал отец серьёзно и поднялся было с кресла. — Вы знаете, я не играю краплёными картами и всякое шулерство мне органически противно. В особенности когда это касается науки. Вы помните, у нас уже был как-то разговор на этот счёт.

— Но наука-то, наука-то! — закричал дядя. — Наука-то не существует сама по себе, наука-то тоже чему-то служит. Неужели вам ваши друзья не объяснили даже этого? Если бы дело касалось только обезьяньих черепов, мы дали бы вам играть в них сколько угодно. Верьте моему честному слову, — мы до сих пор не повесили ни одного собирателя марок или нумизмата. Но вы задели нас в самом больном месте — в вопросе происхождения нашей расы, в вопросе крови и чести нации, — и мы этого допустить не можем. Против инсинуаций вашего института и собственно ваших мы боролись — охотно соглашаюсь! — тоже инсинуациями. Мы говорили с вами тогда словами. Теперь, когда мимо вашего института проходят наши войска и ползут наши танки, у нас могут быть и иные доводы. Ведь мы и пришли затем, чтобы положить конец всяким спорам, которые ведутся совершенно бесплодно вот уже в течение семи лет. Теперь мы можем добиться последней ясности во всех вопросах — и, конечно, добьёмся её.

— Вот это другой разговор, — одобрил отец. — Это мне понятно. Так что же вы от меня хотите? Давайте-ка внесём эту необходимую ясность в наши отношения.

— Давайте, — согласился дядя. — И начнём тогда с азов. Вы знаете, что мы стоим на точке зрения принципиального неравенства человека человеку. Мы боремся против вас потому, что вы заразили мир жалостью. В весёлое и славное время средневековья, во время господства единого разумного бога из всех богов, сотворённых человеком, — грубой физической силы, то есть попросту, когда в истории действовал тот же безжалостный и спасительный закон естественного отбора, что и в природе, всё было в относительном порядке. Относительном, говорю я, потому что поклонники неполноценных и уродливых тварей существовали всё время. К сожалению, жалость к ним пока неотъемлема от человека.

— Вам нравится средневековье? — с интересом спросил отец.

— Ни в коем случае! — энергично покачал головой дядя. — Это пройдённый этап, и никогда он не повторится снова.

— Ну конечно, — согласился отец, — тогда были только костёр, топор и петля, но явились вы — и оказалось, что для того, чтобы облагодетельствовать человечество, нужны ещё удушливые газы.

— Вот что... — Дядя встал и оттолкнул стул, его большие, рысьи глаза потемнели и стали ещё глубже. — Вот что, профессор...

— Да, да, — откликнулся отец.

Дядя вынул из кармана портсигар, открыл его, достал длинными, тонкими пальцами папиросу, но курить не стал, только сломал её и бросил на пол.

— Вот что, профессор, — сказал он наконец, с трудом подбирая слова. Говорить нам с вами в таком тоне бесполезно. Если вы расположены острить, мне остаётся только сесть в автомобиль и уехать.

— И тогда разговор со мной докончит Гарднер, но без всякой философии и цитат, не так ли? — спросил отец, улыбаясь.