Обезьяна приходит за своим черепом

Опять наступило молчание. Дядя сидел и высекал огонь из зажигалки. Высек, достал папиросу, помял её конец, закурил, помахал зажигалкой в воздухе, чтоб потушить огонь, и бросил её на стол.

Быстро темнело.

В углах комнаты стояли тихие, сонные заводи неподвижных сумерек, и из них выступали только верхушки предметов.

— Во-первых, — сказал дядя, — вы и весь ваш институт должны переменить направление.

— Раз! — отсчитал отец и загнул один палец.

— Вы должны публично, через печать, признать все ваши...

— Понятно, понятно! — успокоил его отец. — Я знаю, как это делается, в крайнем случае Ланэ научит! Дальше!

— Дальше — вы должны пересмотреть свои позиции, помочь нашим учёным в разработке строго научной теории. Ибо мы только и хотим помочь вам стать на путь истинной науки происхождения арийской расы и доказать её преимущественное, а может быть и исключительное, место в истории человечества.

— Два! — отец загнул второй палец.

— На этих скромных и разумных условиях мы покончим с вашим прошлым и откроем новый счёт. Ваш институт будет продолжать своё существование как имперский институт предыстории. Вы останетесь его бессменным руководителем, и вам будет оказана любая помощь, возможная в условиях военного времени. Мало того — Прусская академия наук и старейший в Европе Гейдельбергский университет изберут вас своим членом.

Отец сидел, улыбался и слушал.

— И если вы истинный учёный и разумный человек... — продолжал дядя.

— Так! — Отец встал, облокачиваясь на стол. — Дорогой Фридрих, помните, подобный же разговор у нас был пятнадцать лет назад, когда на человеческом черепе неожиданно выросла обезьянья челюсть. Потом подобные же советы мне давал некий Кениг...

Дядя сначала нахмурился, а потом вдруг улыбнулся.

— Дался вам этот Кениг! — сказал он. — Вот вы второй раз уже упоминаете о нём. Чем он вас так огорчил?

— Слушайте! — крикнул отец. — Неужели вы действительно думаете, что я не знаю, кто этот Кениг?

Дядя слегка пожал плечами.

— Знаете? Римляне говорили: «Льва узнают по когтям», — сказал он с тонкой улыбочкой.

— «А осла — по ушам», — докончил отец.

— Ну, профессор, — сказал дядя, как мне показалось, даже несколько остолбенело.

— Ладно, ладно! — торопливо замахал рукой отец. — Не будем вдаваться в подробности. Что же касается вашего предложения насчёт Гейдельбергского университета, старейшего в Европе, то, дорогой мой, я член другого университета — Пражского, тоже очень старого, который вы разгромили несколько лет тому назад.

— Итак, — спросил дядя, — вы отказываетесь?

— К сожалению, — ответил отец и приложил руку к груди. — Ваши предложения мне никак не подходят, придётся вам двинуть против меня танки и марширующие войска, как вы недавно выразились. А впрочем, зачем я вам? У вас же Ланэ. Он напишет вам всё, что угодно.

— Но вы-то, вы-то, — почти крикнул дядя, — вы-то что намерены делать?

— Я? На это я отвечу словами Сенеки: «Да будет мне позволено молчать. Какая есть свобода меньше этой?»

— Всё Сенека! — усмехнулся дядя. — Хорошо! А не помните ли вы, кстати, чем он кончил?

Снова наступило молчание. Отец встал и подошёл к дяде почти вплотную.

— Сенека вскрыл себе вены по приказанию Нерона и истёк кровью, сказал он негромко, смотря в глаза дяди. — Теперь, когда в мир явился новый Нерон и тысячи моих братьев по науке и убеждениям истекают кровью, его пример стоит всегда перед моими глазами. Я бы хотел, чтобы вы помнили это.

С минуту дядя молчал, потом взял со стола зажигалку и быстро сунул её в карман. Ответ отца сбил его с толку. Он даже дёрнулся, чтобы что-то возразить, но потом махнул рукой и встал со стула.

— И вы думаете, что это геройство? — спросил он зло, но не особенно уверенно.

Снова оба помолчали.

— Во всяком случае, вы подумайте, профессор, — сказал он почти просительно. — Вы же не можете сомневаться, что я вам искренне желаю добра.

— Я ни в чём не сомневаюсь, как есть ни в чём, — спокойно ответил отец. — Вы же совершенно искренне привели мне в пример Сенеку. Разве это не показательно для всех наших отношений?

Дядя снова вынул зажигалку и молча стал вертеть её в руках.

— Я вспыльчив, — сказал он изменившимся голосом. — А вы взорвали меня этой нелепой бравадой, этим петушиным задором, и я ляпнул вам первое, что пришло в голову. — Он криво усмехнулся. — «Человек никогда не может отвечать за свои первые движения и поступки», — говорит Сервантес в «Дон Кихоте».

— Какой вы стали учёный, Фридрих! — усмехнулся отец. — Ну, позвольте, тогда я вам тоже процитирую Сервантеса: «Он был вспыльчив, как всякий занимающийся убоем».

— Что?! — крикнул дядя бешено, неудержимо, свирепо, и лицо его сразу позеленело. Он ударил кулаком по столу так, что комната сразу наполнилась звоном фарфора. Он весь дрожал, его лицо подобралось, отвердело, и ясно стали видны жёсткие линии скул.

— Что вы такое сказали? Что?...

Он слепо надвинулся на отца и остановился, подняв руку с тяжёлой зажигалкой, занесённой, как для смертельного удара. Казалось, ещё секунда и он обрушит отца на землю. Невероятное животное бешенство светилось в его рысьих, теперь почему-то немного косящих глазах.