Обезьяна приходит за своим черепом

Отец смотрел на него спокойно и просто.

— Кстати, — сказал он тем же тоном, — вы так и не объяснили мне, что вы делали в Чехии?

— А?.. — выдохнул дядя свирепо, потом с размаху швырнул зажигалку в угол и бегом выскочил из комнаты.

— Вот и конец нашему разговору, Берта, — сказал самому себе отец. Он, верно, сильно нервничает... «Злодейства безопасными бывают, спокойными они не могут быть», — что ж, Сенека знал толк и в этом! — Он пошёл в угол и поднял зажигалку. — Вот и внесена полная ясность, предельная ясность, — он покачал головой и усмехнулся, — а продолжение, надо думать, не последует. Да, не последует. — И он сунул зажигалку в карман.

Шёл опять дождь, и меня целый день не пускали на улицу.

Огромные, как озёра, бурые, пузырчатые лужи тускло блестели перед окнами, и ветер гнал по ним покоробленные листья. Клумба стояла мокрая и тяжёлая, и астры на ней всё время кланялись дождю и холодному ветру.

Вот в это время и явился Ланэ.

С него текло, а там, где он стоял, сразу же образовалась лужа. Когда он снял широкую фетровую шляпу и стал её отряхивать, то и со шляпы текла вода. В прихожей его встретила мать и всплеснула руками.

— Боже мой, — сказала она, — Ланэ! На кого же вы похожи!

— Ливень, — сказал Ланэ, переводя тяжёлое дыхание, и помотал головой, стряхивая капли дождя. — На улице настоящий тропический ливень и притом холодный ветер. Пока я добирался до вас, мне казалось, что я превращусь в сосульку.

— А где ваш автомобиль? — спросила мать.

— Бросил его за пять километров отсюда, у него что-то сделалось с мотором.

— Так как же... — всплеснула руками мать.

— Э, всё равно! — поморщился Ланэ и затопал ногами, размазывая грязь. — Уже есть приказ о конфискации всех автомобилей и мотоциклов, хватит, поездили! — И он снова стал шаркать ногами по полу.

— Да нет, проходите, проходите, — сказала мать, — всё равно придётся мыть пол. А грязен-то, грязен-то как... Сейчас пойду принесу вам что-нибудь из одежды... Господи Боже мой, при вашей комплекции... — Она поглядела ему в лицо. — Слушайте, Ланэ, а вы ведь похудели.

— Уф! — Ланэ шумно вздохнул и покрутил головой. — Ручку вашу, сударыня! — он несколь-ко раз крепко поцеловал пальцы матери. — Похудел? Спросите, как я вообще не издох, вот что удивительно. Если бы вы, мадам, знали, что делается в городе... А где профессор? — спросил он вдруг, воровато понизив голос.

— Он заперся в кабинете наверху. И знаете что? Вам лучше его сейчас не трогать — пусть отдышится и остынет. Три дня тому назад у него был очень горячий разговор с Курцером, и теперь... Ну, да вы же знаете его...

— Они поругались? — испуганно спросил Ланэ.

Он всё шаркал и шаркал ногами о половик, который сразу же пропитался грязью и теперь только хлюпал, как старая галоша.

— Они разговаривали и... — Он пугливо взглянул на мать, полуоткрыв рот.

— Пойдёмте же в столовую, вам нужно переодеться и просохнуть, сказала мать. — Да, да, они очень, очень крепко поговорили.

— И... профессор кричал? — спросил Ланэ, проходя за матерью в столовую.

— Ну, кричал! Нет, конечно. Я взяла с него слово... Но судя по всему, ему были сделаны такие предложения... К тому же ещё ваше письмо...

— Что моё письмо? — быстро спросил Ланэ.

— Марта! Марта! — закричала мать. — Идёмте же сюда, надо затопить камин. Вот, садитесь, Ланэ, сюда, на это кресло, — она провела рукой по его жёстким коротким волосам. — Бедный, бедный! И как вы действительно остались живы?

— Ну, так что же моё письмо? — нетерпеливо повторил Ланэ. — Он очень сердился?

— Ах, да вы же знаете его! Нет, он не кричал и не волновался, но ушёл и заперся в своём кабинете, а когда я сказала ему: «Бедный Ланэ, ему тоже, наверное, не сладко», — он мне ответил: «Ну что ж, ты сам хотел этого, Жорж Данден».

— Да! — Ланэ опустил голову и долго сидел молча. — Бедный Ланэ! — произнёс он наконец с глубоким чувством. — Вы правы, мадам, бедный Ланэ! Но он-то, он-то неспособен понять это. А вот мне рассказывали: выводят на тюремный двор тридцать человек и кладут в ряд, вверх затылками.

— Зачем? — спросила мать.

— А вот зачем. За ними идёт офицер — ефрейторам там не доверяют этого, — наклоняется, приставляет браунинг к затылку, потом — бац! И всё.

— Ужас! — сказала мать, и лицо её дрогнуло, как от сдерживаемой тошноты.

— Ужас! — повторил Ланэ. — А вешают так. Лежат вот они, как спелёнатые куклы, на земле, их берут по одному и на руках подносят к виселице. Одного вешают, а остальные лежат, ждут очереди. Снимут одного — придут за другим. Так и лежат — сначала тридцать, потом двадцать девять, потом двадцать восемь. Лежат и смотрят.

— Ужас! — повторила мать.

— Вот это злодейство, — сказал Ланэ. — А то, что я спасал свою жизнь и свою науку... — Он не докончил и махнул рукой.

— Вы расскажите это Леону! — посоветовала мать. — Но его ещё взбесило именно то, что это письмо не было подписано.

— Письмо? — нахмурился Ланэ. — Разве я сказал о неподписанном письме? Нет, речь идёт о совершенно ином документе, подписанном.

— Как? — спросила мать. — Разве есть ещё что-то?