Обязалово

— Князь караваном снизу пришёл. Владимирский. Андрей Юрьевич. С братьями Михаилом и Всеволодом. С мачехой, вдовой Юрия Владимировича. Который Долгорукий был. С попом каким-то особенным. С двором, боярами и дружиной. Говорят, идёт мирно в Киев. С Ростиком договариваться. Об чём? Слухи были — об разном. Встали на ночлег караваном пополам — в «Паучьей веси» и в Рябиновке. Аким просит помощи: еды там, прислуги. Такую-то орду разместить да прокормить.

Я молодец — в два пальца свистеть выучился — народ хоть заметил господина своего.

— Всем стоять! Перины на возах? Всем молчать! Возы увязать, выводи за ворота. Спокойно! Мать вашу! Не на пожаре! По одному! Это отвезём — вернёмся и остальное соберём.

Мальчишка-сигнальщик, торчавший на балкончике третьего этажа моего терема, свесился вниз, выпучив глаза и, чуть не вываливаясь через перильца, совершенно очумевшим голосом завопил:

— Эта! Тама! Кн-я-язь! Сам! С княгиней! С великой!

Малёк прав: Гоша Долгорукий был Великим Князем Киевским. Стало быть, вдова его — Великая Княгиня. Величие выражается в мощности истерических воплей — народная любовь проявляется… нервенно.

Никогда не любил толпы — чёткое чувство опасности. Но особенно — не люблю истеричные толпы: не залюбят, так затопчут. Первоисточник-первоистерик — мой сигнальщик.

— Выпрямиться! Руки вытянуть перед собой! Глаза закрыть! Медленный вдох. Выдох. Медленнее. До упора, весь воздух. Ещё раз.

Снимать приступ истерики дистанционно, у чудака на третьем этаже… Как сносит крышу в критической ситуации у энергетиков и дипломатов — знаю. А вот про связистов — не слышал. Надо будет этим детям какое-то… психокондиционирование провести. Или просто — по ведру пустырника выдать?

— Сигнальщик! Открыть глаза! Смотри на меня. Как меня зовут?

— Ыхгык… Эта… Тебя? Ванька-колдун.

— А его? (Я ткнул пальцем в стоявшего рядом Чарджи).

— Его? А… Торкоеб…рь. Ой…

Нормально: контакт с окружающим миром у ребёнка восстановился.

— Сигналь: здесь боярич. Кто на линии?

Порядок во дворе восстановился. Ивашко напоследок приложил по уху кого-то из ездовых — воз надо увязывать правильно. Чарджи брезгливо, двумя пальцами за шиворот, вывел за ворота мужичка и дал пенделя.

И правильно: только полный идиот может пытаться надеть на лошадь хомут, не перевернув его вверх ногами. Потом, уже на лошадиной шее, его надо снова перевернуть — в рабочее положение, и стянуть концы хомута — клещевину — ремнём-супонью. Что за придурок попался, если это даже попаданцу понятно?

— Рябиновка машет: тама бабка Меланья велит привезть…

— Твою в бога гроба душу! Сигналь: всех посторонних — нахрен! Слушать только лично Акима или Якова. Сейчас приеду — шкуру спущу!

Так и поехали: возы с перинами и ещё чего влезло, я и команда моя — для уточнения потребностей на месте.

Дрянь дело — вода ещё высоко стоит, к Рябиновке, хоть и по берегу, а только вброд. На бережку под усадьбой лежат шесть здоровых лодий человек на двадцать-тридцать каждая. Мужики там какие-то толкутся. Пяток в бронях и с мечами на поясах — наперерез:

— Кто такие? А ну поворачивай!

Точно — суздальские, говор другой. В воротах — ещё стража. На дворе — куча незнакомого народа. Шумные, чужие, хозяйничают…

— А, перины, это хорошо. А поросёнки где? Как не привёз? Ты что, сучок смоленский, об двух головах?! Так я тебе их обои…

Нервный я какой-то стал, растерялся как-то. Он мне — оплеху по обычаю, я ему — захват за пальцы, упор в локоть, раскручивание вокруг его оси и мордой в землю. С фиксацией его вывернутой кисти у меня на плече и его головы — моими коленями на земле. Точнее — в грязи.

Суздальцы и вправду — мужи добрые. Вместо криков и матов — только мечи да сабли прошелестели. И мои не хуже — вокруг меня веером развернулись.

Стоят — смотрят. Суздальских во дворе много, но вот тут конкретно с пяток.

До меня начинает доходить — какую я глупость… уелбантурил.

Сейчас нас тут просто в капусту посекут. Разве что — в ворота и ходу. А куда? Вокруг Рябиновки — полоса мокрого луга, там вода стоит, на сухом — пришлых полно. Только дёрнись…

Тут из-за спин противников наших выдвигается мужичина. Не молодой, не мелкий, не яркий. Борода чёрная лопатой, сам весь тёмный какой-то, кафтан бурый.

Но сабля на боку — золотом выложена. И по ширине ножен — у него там ятаган. Гридней раздвинул, глянул цепко.

— Кто таков?

— Я — Иван Акимович Рябина. Сын здешнего владетеля. Стою на родительской земле. А ты кто?

— Отпусти его.

— Ты чего, дядя, вежества не разумеешь? Я назвался — ты смолчал. Я на своём двору, а ты мне указывать будешь? Ты лучше решай — что с придурком твоим делать. Руку ему из плеча оборвать или как?

Мой подопечный при звуках голоса переговорщика начал дёргаться. Зря. Из такого захвата выходят с порванным плечом, как минимум. Я довернул — он взвыл. И — забулькал. Я же говорю — мокро у нас, лужи везде.

Гридни, было, вперёд шагнули, мои оружие подняли. Бородач своих остановил.

— Я — Маноха. Палач князя Владимирского Андрея Юрьевича. Это — мой человек. Отпусти его без ущерба.