Обитатели потешного кладбища

Тогда же под вечер ко мне явился Николай, его трясло, глаза огромные; я подумал: неужто еще что-то приключилось? У меня не хватило бы сил на большее… Как гранату, он держал капсулу для пневматички. Я спросил, зачем ему капсула, он вопроса моего не расслышал, заговорил чужим голосом, быстро, отрывисто:

– Дома у нас, Альфред Маркович, знали бы вы, что творится дома… Все сошли с ума.

После исчезновения Тредубова он отвез Сержа в Париж, возвращается домой и видит сцену: в гостиной стоит открытый чемодан, наполовину наполненный вещами, в прихожей и комнатах и на лестнице, что ведет на второй этаж – везде разбросаны вещи, за столом, подперев голову руками, сидит отец, на его лице муки головной боли и раздражения; Лидия и мать ссорятся. Лидия бегает, хватает вещи и бросает их на пол. Мать на нее смотрит и бессильно дышит: «Да как ты можешь? Как ты так можешь? Бросить? Родную дочь?» «Пусть остается! Наплевать! Поедем без нее!» Николай не сразу догадался, что речь шла о Маришке, которой Лидия готова была пожертвовать. «Поскорей отсюда! Надоело! Правильно папан говорит: надо ехать, жизни здесь нет!» Мать не выдержала и на пути у нее встала: «Никуда не пущу! Не дам родное дитя бросать!» Лидия толкнула ее сильно в грудь и завопила совсем ненормальным голосом: «Прочь! Надоели вы мне все! Чтоб вы попередохли здесь!» – и выбежала из дома. Любовь Гавриловна схватилась за сердце и слегла.

– Отец отказался везти ее в больницу, сидит с ней сам и теперь себя во всем винит, кается и плачет. Она ему говорит, чтобы он ехал, раз не может иначе, а он ей говорит, что без нее никуда не поедет. Мать молит вас вернуть девочку, Альфред Маркович.

– На одном условии, Коля: Маришка не покинет Францию, – сказал я как мог твердо.

– Не покинет. Никто из них. Я вместо всех поеду.

– Что?

– Да, я все решил и все объяснил. Отец и мать согласились. Мы договорились. Я еду первым. Все там выясню, устроюсь, и тогда им дам знать, куда ехать, что с собой брать, каковы там условия жизни и так далее. Первым поеду. В разведку. Они уж потом. Вот тогда и держите Маришку. Я вам тоже напишу. Не беспокойтесь. Только скажите, чтоб Маришка вернулась.

– Завтра Ярек съездит. Не погоню же я человека на ночь глядя.

– Нет, конечно. Хотя я мог бы… Ну, нет, не поеду. После такой поездочки хоть век за руль не садись, фу!

– Завтра вечером привезу. Сейчас уже поздно. Да и сил никаких нет. Вина выпьете?

– Пожалуй, выпью.

Мы пили до глубокой ночи, стараясь говорить о чем угодно, только не об исчезновении Тредубова и не о ссорах у Николая дома; я ни о чем его не расспрашивал, по глазам видел, что он именно об этом и думал, глаза у него были жуткие, и в них было недоумение, растерянность, я понимал, что расспрашивать его не имело смысла: вряд ли он значительно дополнил бы рассказ Сержа; робко он спросил, как там Наденька, не известно ли мне…

– Известно, – ответил я, – очень плохо.

Он вздохнул и ушел спать в комнату, где ему постелили, только, кажется, он не спал. Похмелье меня подняло ни свет ни заря, выхожу на кухню воды попить, а там Николай сидит: свеча перед ним почти вся сгорела, а он сидит и что-то пишет. Я не стал мешать, попил воды, он письмо в трубочку свернул, в капсулу завинтил, поблагодарил меня (глаза стеклянные) и ушел. До сих пор не понимаю, зачем ему нужна была капсула. Если хотел отправить, так отправил бы обычным способом. Зачем капсула? А потом подумал, что может, он не хочет обычным способом…