Обитатели потешного кладбища

На следующий день мы с Сержем отправились в школу к Игумнову. Тот был сражен, потрясен; в редакции все остановилось, в общем-то от нее ничего не осталось. Анатоль сидел в пустой классной комнате на полу и на разбитую пишущую машинку смотрел, вокруг него – разгром… Я предположил, что тут обыскивали, но нет, это у редактора случилась истерика, он сам все разгромил, а после всплеска обессилел. Неизвестно, как долго он там сидел. Может быть, два дня. Роза Аркадьевна сказала, что после всех своих хождений и экстренного выпуска, который делали в лихорадочной спешке («Это был какой-то психоз», – сказала она), он впал в столбняк («Нервное истощение, полное, коллапс!»). На это не сразу обратили внимания; вечером он сел за свой стол, перед ним стоял чай, все ушли, он ни с кем не попрощался, утром приходят – так и сидит: перед ним чай вчерашний, а он в стол смотрит, никого не замечая, только слышно, как он повторяет: «Тредубов… Глебов… Я во всем виноват… Егор… Моя вина… Юрий!» и тому подобное. Так он просидел весь день, а потом взорвался, сбросил со стола все бумаги, даже машинку бросил, с криками – «Все бесполезно! Все напрасно!» – всех разогнал. Роза Аркадьевна наблюдала за ним с улицы, из темноты, она видела, что происходило внутри: Игумнов метался по ярко освещенной классной комнате, жестикулировал и кричал, книги и бумаги летали, портреты и чучела падали, а потом редактор сел и больше не показывался. К нему заходили, но он всех выгонял, закрылся, и его так оставили, решили, что само уладится (Роза директора уговорила потерпеть еще день, а сама к нам побежала). Нас он принял. Открыл, впустил и на пол сел, перебирал детали разбитого «Ундервуда», крутил в руках, бессмысленно, говорил бессвязно; на Сержа почти не обратил внимания, – мы опасались, что Игумнов будет на него ругаться, – никакой реакции; со мной он общался, как с врачом, и я, как врач, посоветовал ему поесть теплого бульона, принять успокоительное, лечь спать, а потом, набравшись силы, Анатолий Васильевич, возьметесь за дело. Серж тоже буркнул:

– Да, Анатоль, так и сделаем, да?

Сил у Анатолия Васильевича определенно не осталось совсем, он легко уступил нашим увещеваниям, покачиваясь, ничего вокруг не замечая. Он пошел вон из школы. Мы гасили свет и запирали за ним. У него подгибались ноги, терял сознание на ходу. Поддерживая, проводили домой, зашли, чай ему сделали, побольше сахару насыпали (у Сержа в кармане был кулек, для примирения). Я позвонил Розе, чтобы она проверила своего редактора поутру. В кровати он дрожал, стучал зубами и шептал: «Моя вина… во всем я виноват… один я».

Уладив это дело, мы съездили к Наде. Она снова потребовала, чтобы Серж все рассказал:

– Вы-то, я надеюсь, мне врать не станете…

Серж повторил свой рассказ – в который раз! Она замахала на нас руками, убежала – не поверила. Пришла через какое-то время вся в слезах.

– Зачем вы так со мной? Я не ребенок… За кого вы меня принимаете?

Смотрела то на меня, то на Сержа, я сказал, что не могу подтвердить, меня там не было, но Сержу и Николаю можно доверять.

Она засмеялась.

– Николаю? Доверять? Вы даже не представляете, какие безумные вещи он мне наговорил, – она сделала таинственный жест в сторону окна, подошла и отодвинула занавеску: стекло было разбито. Я спросил, что случилось, но она не обратила внимания на мой вопрос. – Это просто какой-то дурной сон. – Не замечая нас, она ходила по гостиной и повторяла: – Он приедет. Скоро. Завтра. Он обязательно приедет.

Но Тредубов не приехал. Поиски, которые по-настоящему начались где-то дней через десять, когда ни у кого не осталось сил просить об этом, не дали никаких результатов; с тех пор «Русский парижанин» перестал активно действовать, номера выходили редко; многие отвернулись от Шершнева – невразумительность его рассказа вызвала волну сомнений, клеветники поговаривали, что он сексот НКВД, подозрительность в среде русской эмиграции, как и бедность, были и остаются хроническими; быстро помирившись с Сержем, Игумнов отстаивал его честь, советуя ему поменьше обращать внимание на болтовню. «Нас не так просто сломить. Грош нам цена, если мы остановимся. Ничего, ничего… Продолжаем свое дело. Делаем следующий номер».

* * *

– Не беспокойтесь так, Роза Аркадьевна, – ласково говорил Каблуков, – подумаешь, не успели заявление подать. Это всегда исправить можно. Нет никаких ограничений. Поверьте мне, заявление и теперь примут, и с радостью! Я могу вам устроить аудиенцию с товарищем Богомоловым…

– Неужто он меня примет?

– С превеликим удовольствием, дорогая Роза Аркадьевна. Такие люди, как вы, на вес золота. Россия нуждается в таких людях, как вы…

– Да в чем же моя ценность? Я всегда работала в таких организациях, прямо скажем, антисоветских. Неужели мне все это простится?