Обитатели потешного кладбища

Крушевский ему не поверил, но объяснить нам почему, не смог.

Каблуков выглядел старым, усталым, восковым. Они свернули к церкви Св. Женевьевы, зашли внутрь, постояли; Алексей Петрович тихо восхищался, вздыхал и смотрел на все, как будто прощаясь, – и взгляды и вздохи Каблукова казались Александру притворными.

Вышли, по Аньерскому мосту перешли на другой берег, все время почетный секретарь какого-то там общества продолжал брюзжание:

– Вера моя в людей слегка подорвана. Люди не верят. Или они верят во что-то другое. Большинство думает, что СССР – это какая-то темница. Их обманывают мелкие людишки, которые приехали из Советского Союза и, соблазнившись красивой и легкой иностранной жизнью, не хотят возвращаться. Потому что там им предстоит работать, отстраивать страну, жить трудовыми буднями, а здесь им видится превосходная возможность увильнуть от трудностей и ответа за свои поступки. С одной стороны, заполучить на подносе Париж со всеми своими изысками и развратом, а с другой – схорониться… Многие тут не понимают, что имеют дело с необразованными, ленивыми беглецами или предателями, власовцами и прочим отребьем, кто прислуживал немцам, вступил в их войска, стрелял в своих. Разумеется, они не хотят возвращаться, а такие, как Игумнов и Лазарев, из этого драму делают. – Перейдя мост, Каблуков остановился поглядеть на Сену, на чаек, на Разбойничий остров, опять вздохнул. – Люблю это место, но у Боголеповых полный хаос. Они тоже утратили веру. Легко разбилась их вера, как фарфоровая чашка. А не должна была, не должна… Вера дает надежду. Вера связывает человека с жизнью. Вы – по-настоящему верующий человек, Александр. Именно поэтому я с вами говорю теперь. Я решил, что вы будете последним, с кем я говорил во Франции. Я уезжаю. Больше не вернусь. Вера должна связывать человека с будущим, в конце концов. Без веры нет и будущего. Если вера не обновляет тока дней, не вносит в них надежды на то, что в новых днях, благодаря вере, будет приятная новизна, то и смысла жить нет… У тех, кто уехал, у тех, с кем я говорил, у них есть вера! Они устремлены! Ах, как приятно смотреть им в глаза, как они светятся! Вера в новую жизнь там сильнее и больше, чем вера в Бога. Вот с чем я столкнулся в СССР. Там верят в светлое будущее сильнее, чем все католики и православные верят в Бога. Я был этим поражен. И знаете, я почувствовал, что там я ближе к Богу. Я такое там почувствовал, такие у меня были ночи, такие просветления по утрам… Не описать! И это не все, далеко не все… Я верю, что у меня многое получится там, в России, потому что я вижу первые всходы, первые изменения, которые начались уже давно, о чем предупреждали мыслители. Например, поразительная вещь, но в СССР сейчас власть соборная, это то, о чем писал Спасовский[165]… Много удивительного происходит в нашей стране, и не жить в ней, упускать эти чудеса, означает лишать себя самого прекрасного, что только дано русскому человеку в жизни.

– Александр, как вы думаете, а почему он вам все это говорил? – спросил я. Крушевский не смог ответить. – Он разве не знал, что вы у Игумнова в редакции работаете?

– Не знал. Я писал под псевдонимом. Самое интересное случилось потом. Мы долго гуляли, долго прощались, никак он не хотел меня оставить. Я ему пожелал счастливого пути и сказал «Бог с вами», но он ждал большего и даже обнял меня. Когда я вернулся к себе, дома был беспорядок. В каждой комнате был обыск. Все перевернуто. С первого этажа до самого верхнего. Порылись везде. Даже доски от пола и стен отодрали.

– Обыск? – удивились мы. – Вы уверены, что это был обыск, а не воровство?

– Не знаю, не знаю… Ценное не взяли… Никакого воровства не заметил… Деньги, провизия, инструмент, табак – табак не взяли! А табака у меня сейчас много – на месте. Кто-то что-то искал. Я спросил старика, не видел ли он чего-нибудь. Тот сказал, что не видел. Он был в мрачном настроении. Жена его в больнице. Николай собирает чемодан. Младшая дочь выходит замуж за француза и дома не показывается, с ней все ясно, ее старик зовет предательницей. Старшая в загуле, возвращается пьяная, гуляет с советскими. Он ее материт. Племянников пришлось в орфелинат сдать. Постыдный поступок, Арсений Поликарпыч и от этого тоже страдает. Сидит и курит. А может, он сам и искал… Я его спросил об этом. Он страшно удивился. Пошел со мной, посмотрел и почесал затылок. Вот и все. Удивился, но без интереса. Он сильно расстроен. Ему не до меня. Он хочет поскорее уехать и на жену свою злится, на всех. Ему мнится, будто все ему препятствуют умышленно, будто жена заболела не естественно, а намеренно.

– Ехал бы один, – сказал Шершнев.

– Нет, один не поедет, – сказал я. – Ему главой семейства надо быть. Без семьи он ничто.

– Да, – подтвердил мои слова Крушевский, – только вы упускаете кое-что важное: обыск у меня случился, пока Каблуков меня за нос водил с моста на мост.