Обитатели потешного кладбища

Я смотрел, как она пьет чай, и молчал, мне нечего было сказать; я недоумевал; потому что я видел, как родственники и даже незнакомые люди до последнего дня ходили провожать тех, кто уезжал, даже не близких, даже незнакомых провожали; я знаю и не знаю, почему они это делали; на поверхности я протестую и не желаю этого принять, но где-то глубоко внутри мне понятно, почему человек, у которого никого нет во Франции, идет на вокзал или в лагерь и там шатается, заводит разговоры с незнакомыми людьми, он им задает простые человеческие вопросы: откуда они приехали, где жили, как жили, куда собираются, – он слушает их, что-то рассказывает, а потом желает счастливого пути и уходит; я видел одиноких женщин, которые плакали, провожая совершенно чужих людей, они плакали не потому, что верили, что тех ожидают впереди невзгоды, лагеря, полная несчастий советская жизнь, нет, я уверен, об этом они не думали, – о советской жизни многие оставшиеся имели такое же туманное представление, как и те, кто уезжал в СССР, – они не оплакивали отбывающих, они были всего лишь растроганы, и растроганы они были потому, что им просто по-человечески было грустно, и о себе в эти вокзальные, полные шума и суеты мгновения они плакали тоже: трудно быть там, где ты есть, и еще трудней оставаться на своем месте, когда видишь тех, кто радостно уезжает, и когда ты в преклонном возрасте, ты понимаешь: не уезжаешь с ними – вряд ли уедешь когда-нибудь вообще; оставаясь на перроне, ты определенно остаешься навсегда, поезд ушел, ты на нем не уехал (ведь иногда хочется запрыгнуть в уходящий поезд просто так, просто так), ты должен возвращаться к своей одинокой скудной жизни, в которой вряд ли что-нибудь изменится; наверное, у меня ушло бы очень много чернил и бумаги, если бы я попытался разобраться и в этом странном явлении, и в тех, кого я знал – а знал-то я многих, очень многих, и кое-кто из них ходил на вокзалы – и вообще, вокзалы, вокзалы – о вас я мог бы многое рассказать, и я бы справился и с вокзалами, и с поездами, и с пассажирами кораблей, и с отелями и их постояльцами, уверен, было бы мне отведено чуть больше времени, я, исписав чемодан-другой бумаг, истощил бы свое чувство беспокойства и грусти, которые меня нередко посещают, когда я думаю о них, когда в моем сознании возникают их фигуры, их образы, их силуэты: они стоят на платформе, они подходят к улыбающимся людям, они что-то спрашивают, а потом отходят и тихо стоят в стороне, неподвижно, почти не моргая глядя вслед поезду, они стоят в тени чужого путешествия, мир за окном поезда вертится, он кажется веселым, а когда ты возвращаешься с вокзала пешком, потому что не можешь себе позволить такси, мир кажется очень медленным и тяжелым, его непросто сдвигать в такие минуты… в конце концов, я научился бы уживаться с ними, я описал бы их всех, их внутренний мир, их судьбы, взгляды, слезы и поношенную одежду, в которой они являлись и продолжают являться мне во снах… но я не мог и, боюсь, не смог бы, сколько бы ни исписал бумаг, понять Катерину, вывести ее голос, выделить эти ноты (так звякают кубики льда в бокале), я был бессилен перед ее спокойствием… я знал, что Лидия не пойдет провожать брата, Катерина сказала, что Лидка плюнула вслед Николаю, когда он уходил со своим легким чемоданом, она плюнула ему вслед и все, Катерина не усмехнулась, не пожала плечами, но ровно перешла к другим деталям, связанным с отъездом Николая, который был «какой-то растрепанный, непричесанный и выпивал накануне с кем неизвестно», я понимаю реакцию Лидии, но не понимаю, почему младшая сестра рассказывает об этом без возмущения, а со скукой, я даже понимаю, почему старик не поднялся и не посмотрел в окно, тут, может быть, суеверие какое-то примешалось… я даже могу понять Изабель!.. никто не понимал ее поступка: почему она бросила детей?.. почему привела?.. почему тебе?.. почему она тебе оставила детей?.. а?.. Почему мне?.. Да, почему тебе? Они не понимают, с подозрительностью смотрят, идиоты! а я – понимаю! Сорок второй дался особенно трудно, после событий в Северной Африке немцы были повсюду, теперь мы поняли, что такое оккупация, настоящая оккупация началась в сорок втором, зима случилась исключительно холодная, я болел, но старался ходить на работу каждый день, другого выхода не было, надо было ходить каждый день, в те дни точно нужно было вынюхивать каждый божий день и как можно дольше, и тут появилась Изабель, она сказала, что Бенжамена забрали, оставила мальчиков и ускакала, а ведь он так заботился о ней, привел с улицы девочкой, отец с двенадцати лет сдавал ее богачам на веселье, Бенжу ее буквально похитил, заботился, как о младшей сестре, а когда выросла, женился на ней. «Его увезли в Дранси», – сказала она. Ни слез, ни сожалений, ни надежды. Опустошенная и будто разозленная чем-то – женщина, которой все надоело. «Дети, – говорила она, точно те были пробковыми манекенами. – Кто-то о них должен позаботиться, пока их тоже не забрали…» Кто-то… Она стояла с ними, уже не держа за руки, и говорила со мной при них так, будто они глухие или не понимают ее… Кто-то… Они смотрели на меня. Я – на них. «Кто-то вроде вас, мсье Моргенштерн…» Ну, что я мог сказать? Я сказал: «Хорошо, Изабель… Почему нет… Почему нет…» (Со мной точно им хуже не будет.) Сначала я решил, что мальчиков надо непременно отправить на юг, сразу, сразу на юг, но затем поразмыслил и решил, что у меня им будет безопасней. Несмотря на то что на нашей улице был отдел гестапо – нет, именно потому что на нашей улице был отдел гестапо, я решил: тут им будет спокойней! Куда-то везти, доверять кому-то… кому-то, кого не знаешь… Очень многие в процессе перемещения исчезали, их возили в грузовиках, в подозрительных грузовиках, грузовики останавливали, проверяли, людей находили, выводили и… или их сдавали, прятали в каком-нибудь месте, а потом сообщали нацистам, где они спрятаны, и все – никто ничего не видел, как если б ничего не было; так поступали в расчете на то, что никто никогда не узнает о том, что они так поступили… можно всегда сказать, что никто ничего не делал: их просто нашли, их выследили, кто-то донес, не ты лично, а кто-то… так поступали даже свои, и у них на то были причины, оправдания и – веские основания, именно так: веские основания, – черт возьми, люди, которые не понимали, почему Изабель пришла с мальчиками ко мне, принимали основания и оправдания тех, кто доносил о том, где прячутся евреи! Ах, как сложно устроен человеческий ум! Нет, ни на кого полагаться было нельзя. Чуть позже привели Шиманских, которые за нами всеми присматривали. Восемь месяцев я жил в настоящей подпольной семье. Теперь думаю, что я не утратил рассудка в основном благодаря им… Никто не понимает, почему она привела мальчиков ко мне, все думают: потому что мы с Бенжу дружили… но ведь это не так! Не так уж мы и дружили… Выпивали, играли в бильярд… Я понимаю, почему Изабель ко мне привела детей, понимаю – она сорвалась… может быть, всю жизнь ждала… да, это странная логика, и тем не менее ее можно понять, но равнодушный голос Катерины – его я не мог понять… я смотрел на нее и злился: она так спокойно пьет чай, аккуратно помешивает ложечкой, ест варенье… так буднично, так – как если бы сидела в ресторане, или репетировала перед тем, как пойти в ресторан или на прием… я смотрел на нее и думал: скорей бы ты расправилась с чаем и убралась отсюда, в свой чертов омут! Как только она ушла, я поехал в Борегар, попросил на воротах, чтобы ко мне вызвали Николая Боголепова, сказался его родственником. Один из двух охранников ушел и долго не возвращался, второй рассматривал меня с любопытством, задавал много нелепых вопросов, спросил папиросу, я дал, он попытался завести разговор, что-то мне по сердцам рассказать, но я не поддержал, и он хмыкнул, сказал: «ну-ну, вот такие вы тут, значит», и молча курил. Наконец, первый охранник вернулся, сказал, что Николая Боголепова нет в лагере.