Обитатели потешного кладбища

Где-то в начале пятидесятых из России прислал фотографию Василий Туманов, без жены (в письме коротко написал: похоронил год назад), но с родственниками: двое сильно похожих друг на друга мужчин и три женщины, пятеро чужеватых, слегка напуганных детей. Туманов в черном пиджаке и кепке, каких никогда не носил, с очень прямой спиной сидит за столом на фоне белой хаты и фруктовых деревьев, дальше – забор, за ним – огороды. Самым подозрительным было в этой фотографии то, что все эти лица, чертами не схожие, имели нечто общее, поэтому многие и восклицали: «сразу видно – родня!», но я не поверил. Этими людьми, считаю я, могли быть кто угодно, фотография, без сомнения, была постановочной (уж в этом деле я знаю толк). Подлинными были глаза всех ее невольных участников – их роднил страх. Прошло еще несколько лет, и Василий Туманов запел на советской волне для эмигрантов в передаче «Край родной», пел он все тем же слегка нервным тенором, от которого у меня начинали дрожать руки, после двух-трех песенок ведущий пускался с ним в задушевную беседу, Туманов отвечал не сразу, он вздыхал, вздыхал, как паровоз, отправляющийся в долгий путь, а затем, под душещипательный перебор струн и похоронную скрипку, приступал к повествованию о «тоскливой, едва ли выносимой, горькой доле эмигрантской». Передача завершалась минорными аккордами на рояле – одной этой музычки было бы достаточно, чтобы испытать отторжение, но я знал людей, которые с удовольствием слушали те передачи, никуда уезжать не собираясь, они включали радио, пили водку, слушали и грустили.

От Николая так ничего и не было; одичавший старик начал произносить имя сына со злостью: «Что, забыл нас Николя?» Дочери разговор с ним не поддерживали; поссорившись между собой, они и отца окружили мстительной тишиной, теснившей его и подталкивавшей на беседу с собственной совестью, старик ругался: «Проклятый мальчишка! Наплевал на родных, выкормыш». А потом и вспоминать перестал, точно никогда у него не было сына; чуткие сестры, не сговариваясь, не вспоминали при нем брата и мужьям и Маришке внушили не произносить при старике имени «Николай», о ком бы ни шла речь. Лидия вышла замуж – за химика тридцати семи лет, без волос, с плохими зубами и слабым зрением, он с утра до ночи пропадал в лаборатории Éclair, занимался разработкой новой кинопленки. Лида с гордостью говорила: «мой муж – ученый». Она переехала с дочкой к нему в Épinettes, в новый, только перед войной выстроенный шестиэтажный дом, они жили в трехкомнатной квартире на пятом этаже, целый год она пребывала в эйфории, всем говорила, что живет в Раю и наконец-то по-настоящему счастлива, даже пневматические послания отправляла тем, с кем давно не общалась; по словам Катерины, Лидия и отца изводила своим счастьем, рассказывала, как ей хорошо живется с мужем! В последний такой визит Лидия застала отца за странным занятием: «Он пилил ружье», – сообщила она полиции после того, как его нашли застрелившимся из того самого ружья, которое он умышленно укоротил. Она не посчитала нужным упомянуть, что на крыльце видела разложенными на газете кости; когда она спросила отца, что это такое, он коротко сказал, что это его грехи[166]. Тело Боголепова обнаружил Теляткин (позже, раскаиваясь, он признавался, что зашел к старику позубоскалить, помучить его немножко[167]): в неестественной позе, весь в крови, Арсений Поликарпович лежал на мраморных плитах, украденных с мемориала немецким служебным собакам. Дверь, крыльцо, окна, ступеньки и лужайка были забрызганы его кровью, капли крови нашли даже на им построенной беседке. Судебно-медицинская экспертиза пришла к заключению, что это было самоубийство: покойный выстрелил себе в голову из короткоствольного оружия дробью крупного калибра с очень близкого расстояния, нанеся таким образом множественные ранения как на поверхности черепа, так и внутри: пробоина чешуи левой височной кости и повреждение клиновидной кости повлекли за собой проникновение отломков костной материи в вещество мозга, разрушение перекрестка зрительных нервов, органов слуха, canalis caroticus и внутренней сонной артерии, что и стало причиной быстрой смерти.

VII

1

Альфред отправился на телеграф звонить в Канаду: нашлись какие-то картины, которые он разыскивал чуть ли не двадцать лет, – а я доковылял в моем балахоне до редакции; показывал фрагменты статей о Шершневе, Гвоздевиче, разговоры с Альфредом, – обещали посмотреть, но дали понять, что скорее всего газете это не подойдет: журнальный формат. Вазин ухмылялся, у него вышла большая статья про Бушенвьерскую мумию, настоящее расследование, он каким-то образом установил личность найденного тела. Улыбался и на меня смотрел свысока, кинул в мою сторону: «Вот вам газета – отнесите в полицейский участок». Я сделал вид, что не услышал. На собрании я заикнулся, что мог бы написать про Годара. Вазин громко фыркнул и сказал:

– Да зачем про это новое кино вообще писать? Какой еще Годар? Это тот мальчишка в солнечных очках? Он их носит повсюду, даже в помещении, как Поплавский…