Обитель

Граков не выразил ни удивления, ни обиды, он смотрел на лагерников, ходящих по кругу, и время от времени смаргивал, словно невидимые, безболезненные слёзы были тяжелы для его ресниц.

— Ногтев служил на «Авроре»: с него революция началась, — сказал Граков через минуту.

Артём разминал сквозь шерстяные носки свои отчуждённые пальцы, так и не желающие согреваться.

— С него началась, — добавил Граков ещё через минуту, — а тут может закончиться вместе с ним.

В другие времена Артёму и в голову не пришло бы молчать, когда человек к нему обращается, — но теперь всё это давалось легко: ему не было ровно никакого дела до того, что подумает Граков и как он себя чувствует в этой безответности.

Растирая теперь уже колени, он медленно и подмороженно размышлял: «…Может, сказать Гракову… что я из-за него оказался на Секирке?.. поблагодарить его как-то… или предупредить, что, если начинает звенеть секирский колокольчик, надо немедленно превращаться в дым, в извёстку, в бред, в подножную грязь, терять возраст, звание, имя, облик, делиться на части и не шевелиться, даже если сильный сквозняк… или рассказать, что убили Афанасьева — ведь Граков знал Афанасьева, пусть он удивится, что Афанасьев теперь не живой, а мёртвый… это ведь так приятно: удивлять людей… Или спросить у Гракова — а отчего он сам здесь? Проштрафился, завалил работу, попал под раздачу?..»

Ничего этого Артём говорить не стал, ему просто жаль было выпускать в стылый воздух такие тёплые и родные слова. Только что они лежали внутри, — но сказал — и растворились.

Это чувство было странным, но не тягостным — рядом Граков, внизу Василий Петрович — люди, с которыми Артёма связала судьба, совершенно лишние в его жизни и чуждые ему, — но ровно из-за них его присутствие на земле могло прекратиться. Сейчас заскучает в своей комнате улыбчивый чекист, большим глотком допьёт свой чай и, крякнув, встанет, попутно оглядываясь: а где тут мой колокольчик, что он притих? — да вот он, мой колокольчик, всё на том же месте стоит, не шелохнётся, можно его приподнять, позвенеть, и попробуйте ухватить его за язык, у него язык такой, что нате, выкусите — будет звенеть, пока мозги не просвербит насквозь, — а потом хлоп об стол — и можно поймать куполом колокольчика человеческую душу, как муху, — что, жужжишь внутри, мохноногая? Страшно тебе? Тебе страшно, а нам весело, нам задорно.

Под вечер принесли кипятка и баланды, мороки засуетились, рты раскрыли, носы затрепетали — все вдыхали новые запахи, пытаясь понять, а есть ли в баланде морковка, и даже если её не обнаружишь в самой похлёбке, быть может, она хотя бы варилась там, или если не варилась, то, покорно предположим, её хотя бы мыли в этой воде. Или, скажем, сбудется ли надежда на капустку — белую, хрусткую, смешливую — вдруг попадётся её варенная-переваренная шкурка…

Беспризорник забыл про владычку, заголосил:

— Ам-ам! Кулёшика! Ам-ам, кулёшика!

Артём заметил его руки — маленькие и красные, как голубиные лапки. На обеих руках не было по мизинцу.

Беспризорник лез без очереди и у всякой проносимой мимо плошки спрашивал:

— Куда, а мне? Куда, а мне?

Кажется, он разговаривал с плошками, не подозревая, что их переносят люди — ему виделось, что баланда сама летает туда-сюда.

«Куда» он произносил как «куада», вытягивая все гласные.

Артём некстати вспомнил, как Шафербеков однажды забавлялся с чайкой — обвязал крепкой нитью кусок мяса и бросал. Чайка тут же глотала подарок, но на взлёте Шафербеков её подсекал, легко вытягивая кусок мяса за нить. Озадаченная чайка возвращалась за мясом и раз, и два, и три, но в конце концов догадалась о человеческой подлости и, поделившись со своим племенем обидой, вернулась с дюжиной других чаек, которые едва не выклевали Шафербекову глаза и пробили до крови башку.

Блатного всё это рассмешило — он будто увидел себе подобных и, отирая с головы кровь, всё продолжал смеяться. Трижды побывавшее в желудке чайки мясо он съел сам, только нить отвязал, и всё.

«Куада» выпадало из беспризорника, как этот самый кусок мяса из чайки, слово пахло обидой, тупым удивлением, кислым желудочным соком.

Сегодня Артём решил сделать всё наоборот — сначала выпить кипяток, потому что он быстро остывал, а потом уже потянуть, посмаковать баланду.

Кипяток проник не в горло и не в грудь, а отчего-то в голову, в мозг, к самому затылку, который ненадолго, но почти до опьянения, окатило банным парком. Баланду же смаковать оказалось невозможно: она как-то сразу закончилась, и сколько потом не возил пальцем по миске — на нём, когда облизывал, ничего не находилось: палец как палец, хоть укуси.

Возвращая миску, Артём увидел, что владычка, дождавшись, когда беспризорник доест, отдал ему и свою пайку — и тот, не поблагодарив, словно миска приплыла по небу, ухватил её своими голубиными лапками.

Всё это было Артёму неприятно и чуждо. Он не уважал владычку, а беспризорника не жалел.