Обитель

— Рядовой заключённый двенадцатой рабочей роты, — отрапортовал Артём и тут же спутал, сам не зная зачем, следы. — Был временно переведён во вторую.

— Что-то я не видел у рабочей роты таких курток. Ничего не путаешь, сынок? — то ли издевался, то ли нет белозубый.

«С чего я тебе „сынок“, — быстро подумал Артём. — Не уверен, что ты мне даже в старшие братья годишься…»

— Награждён товарищем Эйхманисом за образцовую работу, — сам от себя не ожидая, наврал Артём. Что-то ему подсказывало, что так будет лучше. Да и что было сказать: куртку выдала Галина в день побега?

— И что ж ты наработал?

— Занимались при товарище Эйхманисе изучением географического ландшафта, флоры, фауны, — отчитывался, как карты выкладывал, Артём.

На кону стояла жизнь.

— А куда плавали с сотрудницей ИСО… как её тут… — заговорил полутораметровый с лохматыми бровями, направляясь за свой стол. Артём медленно перевёл на него взгляд и не понял, уселся ли он уже за стол или так и стоит там. Характерно, что носителю лужёной глотки рост его, кажется, не мешал — для полного мужского самоощущения ему вполне хватало голосовых связок и маузера на боку.

— Остров в пятнадцати верстах от лагеря… — ответил Артём.

— Цель путешествия? — теперь говорил только голосистый.

— Насколько я понял, составление и уточнение карт Соловецкого архипелага, — твёрдо отвечал Артём.

— Как обнаружили иностранных граждан? — малорослый закурил папиросу, показавшуюся очень большой рядом с его маленькой головой.

— Они развели костёр на острове, мы заметили.

— Они пытались оказать сопротивление?

— Нет, один из них, мужчина, был без сознания. Простыл, в бреду лежал. Но оружие у них было. Мы изъяли.

— Вы говорили с ними? — пепел малорослый стряхивал куда-то прямо в бумаги на столе.

— Нет. Они не владеют русским, а мы — иностранными языками.

Белозубый тоже подошёл к столу, встал за спиной своего малорослого товарища, посмотрел на бумаги — видимо, ему было можно. Обладатель голоса оглянулся назад. Белозубый кивнул вопросительно: мол, что?

— Да по бумагам всё верно, — сказал малорослый, оборачиваясь к столу. Когда он опускал глаза, брови свисали так густо, как если бы несколько лохматых, медленных пчёл сидело у него в районе надбровных дуг.

* * *

Его всё равно отправили назад: «Пусть пока посидит, — велел голосистый, вставая из-за стола в поисках пепельницы, которую сам же оставил на маленьком монастырском подоконнике, — а то вдруг опять уплывёт… Дело его разыщите мне! — велел секретарю. — Все приказы о внутренних переходах. Надо понять, чем они с Эйхманисом занимались… а то флора…» — и он захохотал так громко, что дрогнула ложка в стакане чая.

В камере стоял едкий, приторный запах пота.

Горшков и Ткачук часто отходили в угол и там то бубнили, то стояли молча.

Ткачук сутулился и много чесался.

Здесь вместе с Артёмом сидело десять человек, но лежанок имелось восемь, в итоге на двух местах спали по очереди.

Артём, хоть и занял чужие нары, ни в каких очередях не участвовал, а просто ложился на то место, куда упал, едва вошёл, и даже не стал разбираться, кто тут спал до него.

Наверное, такой зачин сразу же дал ему ощущение наглости и задора. Услышанное в секретарской утвердило в этом настрое.

Кучерава — он тоже был здесь — почти не вставал и выглядел так, словно его уже которые сутки не отпускало тяжелейшее похмелье. Морду имел опухшую, уши обвисли, щёки обвисли, нос обвис. Воды пил кружек по десять, пока не гнали от ведра.

Тут вообще никто никого не уважал.

Секирский звонарь оказался самый неугомонный: в отличие от остальных, ему всегда было жарко, он ходил в одной цветастой рубашке, как если бы его забрали со свадьбы, и делал такие движения лицом, словно у него по затылку ползала гусеница, но сбросить её невозможно.

Он заглядывал всем в глаза, иногда останавливался возле Горшкова и Ткачука, но те не говорили с ним.

Когда он подошёл к Артёму, тот бодро поинтересовался:

— Санников?

Звонарь вздрогнул:

— Так точно, да. А вы, позвольте?

— А где колокольчик? — спросил Артём, не отвечая на вопрос. Он твёрдо чувствовал, что ему ничего не стоит убить этого человека прямо сейчас, желательно задушить.

Санников что-то такое стал делать щеками, словно не мог с ними совладать.

Артём отвернулся.

— Не сметь! — сказал Санников ему в спину.

Ещё с час Санников не мог успокоиться и всё ходил туда-сюда, косясь на Артёма, пока его не вызвали на допрос.

— Динь-динь! — сказал Артём ему вслед.

— Я за тобой ещё вернусь, — пообещал тот взъярённо.

Артём с необычайным легкомыслием ему подмигнул: мол, жду.

Каждый здесь хотел верить, что скоро именно его выпустят: разобрались и хватит.

Никакой солидарности никто ни с кем не проявлял: даже Ткачук с Горшковым с каждой минутой общались всё труднее и нервозней, будто каждый из них подозревал, что попал сюда из-за другого.

В конце концов Ткачук нахамил Горшкову, припомнив ему баркас, — Артём расслышал.

— Надо было норвегам сдаться, — проявил неожиданный для него юморок Ткачук. — Сказать им, что ты жертва большевистского режима. Тоже бы книжонку написал там с разоблачениями… «Красная каторга», бля.