Обитель Блаженных

«Посмотри, маленькая дрянь, какую пакость ты опять натворила!.. полюбуйся, до чего ты свинья и неряха, которой не терпится подгадить своим родителям, заставить их ругаться посреди ночи!.. Вот скажи мне, маленькая идиотка, зачем ты снова хочешь залезть в этот дурацкий шкаф и спрятаться, как будто тебя здесь кто-то обижает?.. Ты никому здесь не нужна, ты злая и некрасивая девочка, и на тебя всем наплевать – вот что ты должна знать о себе и зарубить это на своём носу!.. Можешь хоть целую ночь просидеть в шкафу и не высовываться, можешь хоть целую неделю в нём просидеть и засрать шкаф сверху до низу – я тебе и слова не скажу!.. Только и ты не смей называть меня своей мамой, потому что я устала быть твоей мамой и не хочу ей быть, потому что ты – подлая зверушка, недостойная иметь никакой матери!.. Я теперь тебе чужая тётя, а не мама, потому что девочки слушаются своих мам, а ты меня не слушаешься. Только чужая тётя не будет волноваться, что какая-то мама такую дурочку на свет родила, потратила на неё свои силы и нервы, а в ответ получила чёрную неблагодарность. Вот пускай эта дурочка теперь живёт как хочет. Даже если ты сдохнешь прямо сейчас, прямо в шкафу, я и слезинки не пророню, потому что я устала от тебя, потому что я хочу жить по-человечески, а у меня уже сил никаких нет!..»

Кроме подловатых энциклик мамаши, ещё и отец семейства подвывал что-то с азартным занудством, не имея цели утешить ребёнка, а наслаждаясь собственными упоительными каверзами. Евпсихий Алексеевич взглянул на часы, проклиная распоясывавшихся супругов: раньше они не допускали заводить истерики в позднее время. Стрелки часов приближались к полночи.

Продолжительный звонок в дверь, сопровождаемый настойчивым стуком, вывели Евпсихия Алексеевича из лёгкого оцепенения, и он отправился в коридор, завернувшись в одеяло и залезая в любимые великоватые шлёпанцы. Один из шлёпанцев, через пару шагов, слетел с ноги прямёхонько в угол, поскольку Евпсихий Алексеевич запнулся на ровном месте и пожелал дурака звонившему. О чём тут же и пожалел, когда распахнул дверь и увидел на пороге любимую Катеньку. Подруга пребывала в решительно негодующем виде и сурово указывала пальцем вверх, требуя решительного воздействия на мерзавцев. А поскольку была одета в нестеснительный ночной халатик, ещё и зябко подёргивалась.

– Евпсихий, это не может так продолжаться. Я не хочу слушать, как они издеваются над несчастным ребёнком. Пойди и что-нибудь сделай.

– Катенька… что же я сделаю?

– Ты можешь треснуть этой мерзкой мамаше чем-нибудь по башке, чтоб она заткнулась!.. – тревожно-ласковые рысьи глаза Катеньки скорее парализовали волю Евпсихия Алексеевича, чем побуждали идти воевать.

– Катенька, тебя знобит. Позволь мне укрыть тебя вот хотя бы одеялом. Да не стой ты в коридоре, проходи в дом.

– Пойди наверх и скажи ей что-нибудь!..

– Да важны ли тут слова, Катенька?.. Да хотя бы взять и меня с тобой – часто ли мы слышим ещё кого-нибудь, кроме себя, когда увлечены одним общим делом?..

– Это опять твои отговорки, Евпсихий. Ты на всё найдёшь отговорку.

– Ну да, конечно, отговорки… я знаю, как ты не любишь этих моих отговорок, ты считаешь, что зачастую лучше предаться справедливым эмоциям, чем загнобить их рассудительным философствованием. Но вот что я тебе скажу, Катенька: было бы очень здорово влиять на всякого человека при помощи слов, даже пускай таких слов, произнесение которых требует невероятных энергетических затрат!.. Но в массе своей люди не умеют слушать, им бесполезны слова. Ты им будешь говорить о справедливости и морали, а они будут пялиться на тебя бессмысленным взглядом и дожидаться, когда ты выговоришься, устанешь и уберёшься вон.