Облачный бык

Раз-два, правой-левой… в подобии норы нет времени, направления, скорости движения. Только плотная тьма стен, наглухо забитая потоком ревущего холода… Я бреду сквозь буран, ложусь на ветер всем телом. Едва справляюсь, и то – благодаря Дымке, он перебрался на спину и помогает сминать ветер. И – воет, шалея от радости! Он настоящий кот, брезгует окунаться в черную воду иномирья, а со мной – знаю и это! – впервые минует порог посуху.

Долго ли я кошу? Бесконечно. Я выбилась из сил, заледенела, перестала ощущать руки. Яков теперь держит косу поверх моих ладоней, и я всего-то мотаюсь туда-сюда, пока он работает за двоих… Но вот я споткнулась, подняла голову – и увидела свет! Огонек мелькнул далеко впереди. Пропал, снова явился и оказался стерт жёсткой щеткой метели. Я приободрилась: буран и тьма не всемогущи. Опять прилагаю усилия отчаянно, самозабвенно. Свет мелькает чаще, ближе. Нора наполняется теплом. Встречный ветер стихает, тьма расступается…

Золотой шар-игрушка висит в вечной ночи, как летнее украшение, забытое после праздника. Случайное, сиротливо-неуместное на оголенной ветке осени. Шар полнится липовой пыльцой и солнечными зайчиками. Свет в его недрах плетется тончайшим кружевом, хотя я не вижу ни крон деревьев, ни солнца, пронизавшего их.

Последний шаг… и я вступила в свет. Для «Первоцвета» я однажды воссоздала весну Дэйни, а теперь попала в лето, выстланное подсолнухами великого Рейнуа. Я мечтала увидеть подлинник этой картины, да и Вася-художник бредил им! Пробовал смешать краски. Без навыка и школы укладывал крупные мазки, нащупывал наугад настроение – яркое, брызжущее энергией!

– Прикрой глаза, – вслух посоветовал Яков.

Значит, здесь можно говорить. Я вздохнула, готовясь спросить…

– Мне можно, а ты молчи, – голос Якова хриплый, тревожный. – Не верь игрушечному лету, увязнуть в нем проще, чем во тьме. Работа очень грубая. Так они и хотели. Ты понимаешь несовершенство, неосознанно пытаешься исправить… а картина подстраивается и тянет в себя душу. Знаешь, почему ты трижды переделывала «Первоцвет»? Им был нужен даровитый, но безразличный ремесленник. Они ждали, что станешь повторять хуже и хуже, лишь бы отстали. Но твоя душа велика для их карликовых злобных делишек. Тебе заплатили, но не сделали нового заказа. Настоящего. Думаю, тебя выбрали донором, чтобы похоронить тайну «Первоцвета».

Слушать подобное по идее страшно, но я не боялась ничуть. Я покачивалась… и дремала. Тепло разморило меня, запах липового меда одурманил.

– Плохо дело, – усталый, дрожащий от слабости голос Якова заставил меня очнуться. – Не спи! Сказал ведь, ничего настоящего тут нет. Брось косу, не нужна. Держи малыша, я не донесу. Береги его, думай о хорошем для него.

Я приняла на ощупь тело – легкое, безвольное. Ребенок холоднее льда: мои пальцы мерзнут, касаясь его кожи! Я прижала малыша, запахнула плащ поверх. И резко, в один миг, перестала верить подсолнухам! В подлинной картине не замерз бы самый равнодушный зритель. В ней – сама жизнь, яростный свет полудня!

– Теперь можешь смотреть. Ты поняла, – устало выдохнул Яков.

Рыжее поддельное лето увиделось аляповатым. Уродливым: сердцевина картины была разрушена. Шапки цветков смяты, стебли выдраны, корни изломаны. Грунт оголен, а глубже, под ним, виден лед! Выползок рвал цветы, рыл грунт, спеша очистить ледяное основание фальшивого лета. Отдохнул мгновение, нащупал на поясе топорик, удобно перехватил. Примерился, всадил в лед. Изучил трещины – и продолжил крошить глыбу. Я настороженно прикидывала: он умеет пройти сюда, понять ловушки и разрушить их. Но рассказывает мне лишь самое необходимое. Почему?

Думать трудно: лед летит крупными обломками, сыплется крошевом. Яков отчаянно спешит, дышит со стонами. Ложное лето дрожит, как гаснущая свеча, а внешняя тьма сжимает ладони, готовясь раздавить свет без остатка.

Еще несколько ударов топора! Приходится защищать ребенка, заслоняться самой от осколков. И все же успеваю заметить: в ледяное основание вмуровано тело. Даже лицо могу разобрать, молодое, почти детское. Задыхаюсь от жути: скрюченный мертвец распахнул глаза! Они – яркие, полные летней синью, живые и страдающие…

Яков выпрямился, стер пот.

– Сам выползешь? – вопрос прозвучал, как приказ. Яков положил топор рядом с телом синеглазого. – Презираю слюнявые благодеяния. Пользы от них никакой. Особенно таким, как ты и я. Учись бороться, даже без надежды победить. Однажды найдешь свою настоящую цель, свой подлинный смысл. Ты возвращаешься, потому что этот смысл у тебя есть, он для тебя так велик, что смерть его не стерла. Понял?

Синеглазый согласно моргнул. Я собралась задать сотню вопросов и обязательно помочь новому выползку, ведь он точно – выползок… Но Яков приказал: зажмурься. Рывком повернул за плечи, обнял со спины.

– Ветер будет толкать, но упасть нельзя. Неси пацана и помни, ты в ответе за его жизнь. И думай: как разбудить? Мать предала его. Микаэле не поможет, сам в беде. Старшего брата он не встречал. Нет сердечной родни, нет любви и заботы. Все. Нам пора.