– Он должен был быть больше. И я не нашел ни кепки, ни трубки. – Он выжидательно уставился на меня. – Это же Фред! Твой французский снеговик, Фред. – Арон вытащил из пакета круассан и приделал его к снежному кому. –
– Но где же голова? И глаза? И нос?
– Да у меня времени не хватило, – пробормотал Арон. Круассан отлепился и скатился к нашим ногам. – О, Господи. Полная безнадега, да?
– Есть немножко, – засмеялась я. И замолчала, потому что Арон не сводил с меня глаз и мотал головой.
– Черт, какой у тебя заводящий смех, – у меня щеки замерзли и ноги заледенели, но внутри было тепло тепло-тепло-тепло-тепло. – Твой смех… знаешь, больше всего на свете я люблю слушать, как скрипят зеленые бобы и как папа чихает, а теперь еще и как ты смеешься.
– А как твой папа чихает? – спросила я только потому, что больше ничего, хоть убей, в голову не лезло.
Арон показал, как: сначала оглушительное ААААААА… и потом неожиданно тоненькое и тихонькое
Я кивнула.
– Вот уж точно – отменный звук.
– Я годами слышал его по ночам. У нас кошка была. Такое страшилище…
– Не ехидничай!
– Да ты же ее не видела! Толстая-претолстая, лохматая-прелохматая и морда расплющенная. Но я ее любил. И папа тоже. У него, понимаешь, аллергия на кошек, а он разрешал ей сидеть у себя на коленях и весь вечер чихал. Мама злилась, называла его безмозглым, требовала, чтобы он отнес кошку на кухню, а папа говорил, что любит кошку, а кошка любит его, и потому он не против. «Когда любишь по-настоящему, идешь на любые жертвы» – так говорил папа.
– А еще Иисус.
– Ага. Только Иисус не трахался с соседкой и этим не сводил на нет все свои проповеди о любви.
Меня удивила горечь, прозвучавшая в его словах.
– Кто знает… – пробормотала я. – У меня всегда было такое чувство, что самые пикантные моменты в Библии пропущены. Иисус ведь был мужчиной. Он ходил в туалет. Рыгал. – Я вздернула брови. – Почесывался, когда никто не видит. Может, и интрижка у него была.
– Ты… – Арон перешагнул круассан и стоял прямо передо мной, – официально заявляю – ты уникум. – Я отрицательно потрясла головой. – Да, Зои. Рыгающий Сын Божий? Синее мохнатое существо по имени Биззл? – (Он запомнил имя! И сразу заработал целую кучу жирных плюсов за это.) – Кому еще придет в голову подобное?
– Не знаю, но мне думается, отрыжка Иисуса вошла бы в мой список самых лучших звуков.
Арон расхохотался, его теплое дыхание коснулось моего лица.
– А еще что?
Я в задумчивости наморщила нос.
– Шум крыльев, когда птицы взлетают. Классный звук.
– Звук свободы.
– Точно. – («Надо же, он понял! – удивилась я про себя. – И объяснять не пришлось»). – А еще, знаешь, что? – Но тут зазвонил телефон Арона (звук, который мне нисколечко не понравился), и мне не удалось рассказать про топот Черепушкиных лапок по кафельному полу на кухне.
Вместе мы смотрели на имя, высветившееся на экране.
АННА.
– Я должна идти, – быстро сказала я.
– Нет, постой. Все нормально. – Телефон умолк, и он сунул его обратно в карман. – Она может подождать… А вот мама – нет, – разочарованно протянул он, глядя мне за спину. Я обернулась и увидела торопливо шагающую к библиотеке и внимательно разглядывающую нас полную женщину с каштановыми прядями в черных волосах. – Я обещал отвезти ее домой.
– Ничего. Все равно сейчас папа подъедет.
Арон поднял с земли круассан и воткнул его на прежнее место, где он и остался.
– Пока, Птичья девочка!
– Пока!
Он побежал к маме, я с улыбкой смотрела ему вслед, а в ушах звенели его слова.
Она может подождать.
После такого я, конечно, не могла не послать ему сообщение. Хотя до вечера-то дотерпела, чтобы не показаться назойливой.
Он ответил тут же:
Разговор еще не закончился, когда я, шаркая резиновыми сапогами, вышла во двор насыпать корм в кормушку, к птичьему завтраку. Я сыпала семечки и тут почувствовала, как завибрировал телефон. Улыбаясь, я вытащила его из кармана.
Улыбка сползла с моего лица. Макс. Телефон снова ожил, я вздрогнула.