Облака перемен

Допустим, Кравцов не производил впечатление большого умника. Но хитрюга он был каких поискать. Может быть, когда его не стало, его не стало не совсем? Мог он иметь свой маленький проект «Мёртвая рука»? Кравцова в целом не стало, но какая-то его часть осталась жить в виде смертоносного плана — и смогла свершить возмездие?

Может, и так. Но, скорее всего, Карачай попал под раздачу по старым счетам. Дел за ним хватало… Кто его знает. Как он сам справедливо отмечал: поди разбери.

Туман. Да и зачем. Проехали, никому не интересно.

Сам он потом спокойно вернулся.

Потом — это когда уверился, что даже если Кравцов смог достать Карачая из могилы, то теперь всё кончилось. Если бы Кравцов был жив — тогда да. Такое не прощается, не забывается. На десяток лет бы хватило. Но могилы не дышат вечно… И если даже это был кто-то из присных, если руководствовался доброй памятью о патроне… теперь по-любому изгладилось. Потому что не такова она, добрая память. И не такова она, верность другу и общему делу. Не таково оно всё на свете, чтобы жажда мести пламенела веками. Во всяком случае, из-за бабок.

Но это потом, а что касается воспоминания, то вот именно тем вечером.  Тем лёгким, ясным вечером. Когда и Кравцов жив, и они с Карачаем победили. Переживая победу, в те секунды он отчётливо видел свою жизнь на десятилетия вперёд: она вся раскрывалась перед ним — ярус за ярусом каких-то огромных лучезарных пространств.

В этот самый момент впервые и вспомнилось. Этот миг врезался в память. Неприятный миг: типа он видит себя на десятилетия вперёд — и вдруг всё рушится под этим никчёмным воспоминанием!..

В самый странный, самый неподходящий момент: Никанор посылал Юле воздушный поцелуй, водитель трогал «мерина», и вдруг…

Будто что-то горячее. Будто хлопок жаркого воздуха в лицо. Его пот прошиб.

Юлин «мерин» пыхал стоп-сигналами, выруливая из переулка. Он тупо смотрел вслед.

Он не думал ни об этом «мерине», ни о Юле. Он ни о чём не думал.

Он зачем-то вспомнил. Он вспомнил: да, было.

С этой минуты и на протяжении нескольких дней он пытался с собой разобраться. Надеялся, что сумеет рассудить. И пересилить.

Было? Ну да, было… Зачем?.. Непонятно зачем.

Ясно, что сейчас, по прошествии тринадцати лет, он бы ничего такого не сделал. Сейчас он понимал больше, чем тогда. Лучше знал, что чего стоит. Рука бы не поднялась.

А тогда — тогда слишком много на себя взял. Бог знает кем себя возомнил… вершителем судеб… чуть ли не самим Господом Богом!..

Всё так, да… но зачем вспомнил?.. Зачем ему эта память? Что в ней хорошего?

Из хорошего только то, что он тогда ни в чём не прокололся. Даже удивительно, если учесть возраст. Всё продумал, всё учёл. Свидетелей — ноль. Следов — никаких. Гипотез — полное отсутствие. Кто? За что? Загадка. Поначалу висяк, должно быть, доставлял кому-нибудь в ментовке головную боль. Потом его просто забыли. Списали. Ныне ему нечего бояться.

Если вчера, когда он ещё не вспомнил, спросить, сожалеет ли он, — он бы даже не понял, о чём речь, так крепко было забыто.

И в одночасье переменилось. Да, теперь он сожалел. Это было зря. Это было… ни к чему это было. Совершенно напрасно. И да — ему было жаль.

Сделал бы он это снова? Нет, снова этого он бы не сделал.

Но прошлого не воротишь. Сожаления бессмысленны. Лучшее, что осталось, это снова накрепко забыть.

Хорошо бы. Он хотел — а ничего не выходило.

Однажды вспомнившись, уже не забывалось.

И покусывало, и грызло. И если даже ненадолго скрывалось, он знал: притаилось в сторонке, чего-то выжидая. Скоро появится.

И ещё с тех пор ему то и дело стало мерещиться, что за ним следят.

 

* * *

Отъехав от магазина, он снова вырулил на шоссе.

Пробка рассосалась. Он чаще обычного посматривал в зеркало. Километров через шесть окончательно отпустило.

Эта чушь всегда приступами. Астма мозга.

Но если думать спокойно, нельзя не сообразить, что для слежки может быть и другая причина: за ним идут не из прошлого, а из самого настоящего настоящего.

Ах, люди, люди. Жалкий род.

Разве можно с вами хоть в чём-нибудь быть до конца уверенным.

Ах, женщины, женщины.

Ну да.

Может ли он быть уверен в ней до конца?

Может ли быть уверен в её вере?

Так-то она верит, конечно. Связывает с ним будущее — собственное будущее, поэтому верит как себе. Верит, как иные в бога. То есть верит, во-первых, что он есть (в отличие от бога, факт его существования очевиден). Во-вторых, верит, что пребудет вечно. Вечно пребудет с ней. По этому пункту нет ни очевидности, ни разумных доказательств — но в делах веры они и не требуются.

И всё же, всё же…

Что, если это не так?

Что, если она не так уж и ослеплена верой. А он, со своей стороны, даёт какие-нибудь поводы в себе усомниться.

Если, не приведи господи, она сомневается, что бы ей за ним не последить?

Понятно зачем: узнать всё хорошее, развеять всё плохое. И тогда увериться окончательно.

Вряд ли, вряд ли.

Ведь она и так верит?

Ну да. Она-то, может быть, и верит. Она-то, может быть, и не знает сомнений.