Облава

Взяв Душана Зачанина под руку, Видрич помогает ему идти. Оба молчат. Видрич дважды спросил его, болит ли нога, но дождаться ответа так и не мог – мысли каждый раз принимали другой оборот. Иван Видрич думает о Гаре, о том, долго ли она мучилась, не упрекала ли его за измену, за то, что он еще живой, живет без нее и даже пытается идти дальше по этой гибельной пустыне, которая называется жизнью. А другой частью своего существа он думает о Байо Баничиче и Васо Качаке, не теряя надежды вдруг увидеть их в какой-нибудь расселине. Но додумать до конца он ничего не успевает. Преодолевая головокружение, охватившее его при мысли о мертвых, он прислушивается, как Шако, Арсо Шнайдер и Ладо ведут бой позади на скале и как постепенно их сопротивление слабеет.

И не удивительно – никто бы не выдержал; удивительно другое – как до сих пор их не подстрелили? Стрельба то замирает, то разгорается вновь. Мысли его снова возвращаются к Гаре; а вдруг, мечтает он, ее не убили, вдруг она упала просто от усталости и страха и немного погодя встанет живая-здоровая и нагонит его, как это всегда бывало раньше. Уж больше он не позволит ей попасть в такую безумную передрягу, где одна лишь смерть да смерть.

«Да такое больше и не может повториться, – заметил он про себя, – ведь это последний снег и последняя большая облава, а потом придет весна...»

Шальные пули свистят над покинутыми пастушьими хижинами и пустынными горными пастбищами, крик, хриплый и прерывистый, носится в воздухе, как стая ворон, чье карканье напоминает Видричу, что ничего уже нет – ни Гары, ни красочной весны со знаменами, а одна лишь черпая земля, поражение и смерть.

Зачанин остановился, прислушался и сжал ему руку.

— Слышишь? – спросил он.

— Плохо, совсем оглох. Надеюсь, они не послали самолеты.

— Подошли К Невесте. Ступай скорее к Рачве, пока еще есть время!

— Вместе пойдем. Хочешь на Рачву, хочешь под Рачву, только не будем расставаться.

— Иди, когда тебе говорят! Ты мне все равно помочь не можешь, а я хоть немного да могу. Я задержу их, ты успеешь, если быстро.

— Не хочу ни быстро, ни медленно, брось ты это дело!.. Он хотел сказать еще что-то, но все вдруг вылетело из головы, потому что Зачанин снял шапку, открыл свои седые спутанные волосы и молча ему поклонился, – а он никогда, ни перед кем не склонял головы, – и уже собрался стать на колени и умолять его. «Насмехается он надо мной, что ли? – подумал Видрич. – За что? Я ничего плохого ему не сделал. Мне не пристало спасаться одному.

Это было бы не по-товарищески... Нет, не в том дело, нервы у него сдали – сам не знает, что делает...»

Раздосадованный всем этим, Видрич крикнул:

— Что ты делаешь, с ума сошел?

— Прошу тебя, уходи! Кому-то надо, обязательно надо выбраться, выжить во что бы то ни стало. Не ради себя, а ради этого несчастного народа. Не виноват он, лжет всякий, кто его виноватит, несправедливо все плохое валить на него! Помнишь, каким был наш народ в начале восстания! Да и потом – поддерживал нас, оберегал, как мог: заклинал быть осторожнее, ты все это знаешь лучше моего.

Нужно, чтобы остался свидетель и все рассказал, а после –

спасал его.

— От чего спасал?

— От наших.

— Что ты говоришь? Как от наших?

— Могут и наши хватить через край, когда навалятся злопыхатели с жалобами и доносами. Вся округа злобствует на здешних людей, о долине идет недобрая слава, плетут, что было и чего не было, трудно им придется.

Предъявят им счет и за белашей, и за прошлогодний снег, и за тот, что выпал лет сто назад, и спросят не только за зло, но и за добро. Это ты тоже знаешь лучше моего, потому и прошу тебя: уходи! Уходи скорей!

— Иду, – крикнул Видрич. – Надень ты шапку на голову! Ладно, иду!

И он пошел размашистым шагом, все быстрее и быстрее, потом побежал, но так до конца и не понял, уходит он потому, что это нужно, или потому, что у него нет сил смотреть на молящего простоволосого Зачанина. В голове была путаница, и она все увеличивалась, хотя в ней он узнавал кое-какие свои старые мысли и тревоги, которые никому не поверял. С удивлением он обнаружил их в человеке, для которого было бы гораздо естественнее вынашивать месть, чем думать о защите той самой в большинстве своем темной массы, которая преследует его уже больше года и, не ведая, что творит, наносит удар за ударом. «Да, – сказал он про себя, – вражды здесь немало, она зародилась еще в межевых спорах чабанов, бесконечных кражах, распрях и кровавых стычках во времена беззакония и племенной резни, переживших уже два государства и пытающихся впрячь и нашу революцию в этот свой племенной воз мести. Не могут чабаны без этого, крестьяне тоже, неразвитые, ограниченные и вероломные, какими их сделала жизнь. Была и другая причина: одним улыбнулось ратное счастье, зависть посеяла месть. Злоба живуча, ничем ее не вытравишь, она зарождается сама от себя, тянется в грядущие времена. Потому коммунистам и приходится бороться одновременно на три фронта (а в себе – на четвертом), погибнуть и заснуть вечным сном нетрудно, нужно жить, кому-то нужно выжить...»