Облава

Так он давал о себе знать через все более продолжительные промежутки времени. Он понимал, что стрелять нужно чаще, но не мог – руки точно налились свинцом, веки слиплась, малейшее движение давалось с трудом.

Среди неясных теней, мельтешивших перед глазами, все чаще появлялся призрак с бессмысленной улыбкой на лице. Улыбка была не насмешливая, как показалось поначалу, но и не веселая, она вообще ничего не выражала.

Стоило Видричу пристальней вглядеться в призрак, как он сразу же исчезал; но как только глаза уставали от напряжения или он пытался о нем позабыть, призрак появлялся снова. Пугливый, но такой настырный, – точь-в-точь человек, которому надо что-то сказать и который не знает, с чего начать. Видрич закрывал глаза, и призрак исчезал. Он понимал, что никаких призраков нет, был убежден в том и раньше, и вдруг услышал и узнал собственный голос, который раздался в нахлынувшем тумане:

— Чему это ты смеешься?

Придя в себя от этого голоса, Видрич загнал в ствол патрон, выстрелил и снова закрыл глаза, – он очень устал.

Он совсем перестал думать о призраке, позабыл о нем, но,

к своему величайшему удивлению, услышал его запоздалый ответ:

— Смотрю, как вы друг друга убиваете.

Его дремлющее сознание восприняло ответ, как вполне понятный, естественный, как нечто такое, о чем он уже сам размышлял, и он снова услышал свой хриплый и безвольный голос:

— А разве это смешно?

— Нет, – тотчас ответил призрак. – Я и не смеюсь, у меня только такой вид.

— И всегда такой?

— Всегда, не может он измениться.

— А кто ты?

— Надо бы самому догадаться, ты уже давно живешь мной и взываешь ко мне. Все вы бьетесь в основном из-за меня, без меня обойтись не можете.

Видрич задумался и забылся, ему уже кажется, что он не один, что вокруг него много людей. Здесь и погибшие, и те, что еще дерутся, – вся коммунистическая братия из долины Караталих, а он говорит им: призраков и привидений не существует, но и с призраками можно вести разговор – разговаривают же с врагами, – порой даже забавно.

— Я не знаю, кто ты, – сказал он. – Я устал, и голова у меня болит. Вижу, что это какой-то обман, лучше скажи сам, кто ты?

— Я – завтра, – сказал призрак, – потому и улыбаюсь ничего не значащей улыбкой.

— Значит, прячешься за ней, чтобы людей не пугать?

— Вот-вот. Чтобы не мешать им. Пусть делают, что хотят, мне все равно.

— Но если ты, завтра, так равнодушно к нам, то ведь есть еще и послезавтра, а оно не такое, как ты.

— Не знаю. Может быть, и не такое, но ведь и оно проходит.

Видрич поднял голову. Какие-то обрывки слов все еще витали над ним, но доносились они откуда-то сбоку, куда он не мог повернуться и посмотреть. Перед ним, по ту сторону камня были не земля и не небо, а какая-то пустота, заполненная призрачным перламутровым блеском. И в этой бесконечной пустоте человек лишь клубочек пара, который с трудом удерживается, чтобы не развеяться и не исчезнуть в пучине зияющих пропастей. . «Где это я?» –

спросил он себя и еще раз мысленно проделал, переступая через мертвых, пройденный путь. Так он снова подошел к

Рачве, к первому из трех отрогов, правая сторона которого обрывалась пепельно-серыми и красноватыми скалами, и тут его снова сморили усталость и сон.

II

На Ледине, между вторым и третьим отрогом Рачвы, собрались, крича и споря, толпы мусульман. Они устали от страха и бессонной ночи, изголодались, соскучились по теплому очагу и домашним. У них уже такое чувство, будто они всю зиму несут караулы и воюют на этой горе, где царят голод и смерть, им хочется наконец вернуться домой, но командир карабинерского поста и подлинный хозяин Верхнего Рабана итальянец Ахилл Пари их не отпускает.

Ахилл Пари был такой же ширококостный, долговязый и жилистый, как они, такой же смуглый, охрипший и небритый, но он обладал и тем, чего у них не было: он носил кожаные краги, которые до войны выдавались жандармам.

Были у него и другие знаки власти на кителе, на фуражке с козырьком и на поясе; был у него и пронзительный взгляд, и противный голос, умел он и ругаться, любил рукоприкладствовать, но все это казалось ничтожным по сравнению с черными кожаными цилиндрами вокруг икр, которые были видны издалека, напоминали былые страшные дни и заставляли подданных опускать глаза долу. С первых же дней по прибытии в Топловоду Ахилл Пари заметил, что его больше боятся и лучше слушают, когда у него на ногах краги; Пари не понимал, отчего это происходит, впрочем, ему и в голову не приходило докапываться до причины, проще было надеть краги, когда предстояла важная операция.