Облава

Рачвы и смотрели сверху на родное село; надвигалась осень с райскими красотами зрелых плодов и концом пастьбы, с лунными ночами, приходила пора варить можжевеловую водку, шелушить кукурузу, приезжали торговцы из Подгорицы. Скадара и Салоник, – все были чьи-нибудь родственники или друзья, и весь мир, казалось, оплетали родственные узы и любовь. Вокруг поднимались зменгорынычи: капитан Джюкич, и воевода Милян Вуков, и князь Микола Черногорский, но их войска останавливались в долине Караталих и до Рогоджи никогда не доходили. В городе открылась мусульманская школа – мейтеф, на выгоны приходили новые маленькие певцы и приносили новые песни:

Малые ребята из мейтефа, В руках у них маштрафицы61

За пазухой суфарицы62 , Идут они к реке Кевсер63 , Чтоб набрать в маштрафицы

Воды для милых матушек.

Старые драконы погибали и исчезали, приходили новые, более опасные. Начались грабежи, месть, черногорские войска перешли через Рогоджу, через Рачву и дошли до Пазара и Джяковицы, потом нагрянули австрийские войска, разгорелись бои под Рачвой, потом появились жандармы Ристо Гиздича и головорезы Юзбашича под прикрытием коварного итальянца Ахилла, а с ними и Чазим.

«Сгинут и эти, – подумал он, – и придут другие: других я уже не дождусь. Со мной покончено, я свое прожил.

От уходящего всегда что-то остается, какая-нибудь отметина, знак, какое-нибудь название: Дервишево ночевье, Дервишев утес, Османовец. . А этот пригорок с тремя деревьями, может быть, назовут Элмазовой могилой. Не назовут, тоже не важно – одной отметиной будет меньше на этом и без того пестром свете. Я хоть и носил винтовку, на душе греха у меня нет. Я никого не убил, не ограбил, никого не выдал. Этот свет – пестрый цвет, а человек – белый цветок яблони; цвет опадет и увянет. Каждому придет судный час – и козявке, и айве, и птичке в лесочке, и рыб-

61 М а ш т р а ф и ц а – маленькая чашка для воды (турец.) 62 С у ф а р и ц ы – буквари (турец.).

63 К е в с е р – река, протекающая через рай (турец.).

ке в воде, и черному муравью в земле; придет время – положат нас в гроб, а в гробу темная ночка, ни окошка, ни сеней. .»

Ахилл Пари с ненавистью посмотрел на старика: уже второй раз он просит его дать десять молодых людей из отряда, а капабанда прикидывается глухим, что-то шепчет, придумывает отговорку... А когда Элмаз Шаман пеpecтал шептать, когда увидели, что он умер, и подбежали к нему, командир карабинеров все еще поглядывал на него с подозрением: вот что напоследок придумал лукавый мусульманский горец, чтобы только помешать делу.

III

Иван Видрич услыхал, как незнакомый голос зовет его по имени, и не удивился: не впервой его окликали незнакомые люди, но сейчас он чувствовал отвращение ко всем звукам и к самому этому то видимому, то невидимому миру. Зов повторился, и снежок попал ему в спину. Только тогда он сердито повернулся и увидел усталое, бледное, в пятнах порохового дыма лицо Шако, оно показалось ему каким-то диким, уродливым и почти незнакомым. «Откуда он меня знает, – подумал он, хлопая глазами. – Я встречал его когда-то давно, он тогда не был таким заросшим, и глаза не были красными. Кажется, это было на Пиве, перед тем как уйти в бригаду. Откуда он тут взялся и чего на меня уставился? Пора бы ему и заговорить...»

— Ты тяжело ранен? – спросил Шако.

— Нет, я не ранен. Устал только, слишком уж много всего в один день.

— А почему у тебя кровь на шее?

Видрич пощупал шею и удивленно посмотрел на окровавленную ладонь. Ему показалось, что ранен другой, гдето далеко, может быть, Байо Баничич, или Момо, или Качак, и потом это каким-то образом по воздуху перешло к нему.

— Откуда кровь? – спросил он и вытер руку о плащ. А

про себя заметил: «Что это на меня нашло сегодня – все спрашиваю, откуда это, откуда то...» – Не знаю.

Шако медленно подошел к нему, нагнулся, чтобы пощупать ему затылок, и принялся осторожно перебирать ему волосы, словно выискивал вшей. Это становилось невыносимым. Иван Видрич думал, что голову ему сдавливает шапка, а на самом деле это слиплись волосы от свернувшейся крови и прикрыли рану. Боль он почувствовал только тогда, когда Шако притронулся к ране рукой.

— Оставь, пустяки, – сказал Видрич и поднялся, борясь с головокружением. В глазах прояснилось, сознание окрепло, рана начала болеть. – Кто это идет с Зачаниным? –

спросил он.

— Ладо, – оказал Шако и посмотрел ему в глаза. – Ты плохо видишь? Я тоже.

— Нет, я вижу, просто я думал, что Ладо погиб. Кто же мне сказал, что Ладо убит?

— Не Ладо, а Боснич. Не захотел уйти в укрытие.

— А где Арсо?

— О Шнайдере я ничего не знаю.