Облава

На Рачве, в небольшой котловинке, на снегу под солнцем отбивается Иван Видрич. Положив винтовку на левую руку, он время от времени стреляет то в качнувшуюся ветку, то в мелькнувшую тень. Минутами ему кажется, что он не из винтовки стреляет в людей, а секачом рубит дубовые ветки. Болит плечо и локоть; хорошо бы повернуться в другую сторону, но нет времени и мешает боль. Он почти привык к пулям. Рой шмелей, золотистых и светящихся, недолго кружится в воздухе, тщетно жужжа, и тут же замирает в снегу. Над шмелями виднеется вспоротое, залатанное небо. Слышатся крики. Видричу кажется, будто он видит эти хриплые крики: они снуют, точно челноки, от четников к мусульманам и обратно. Когда челноки застревают или замедляют свои бег, раздаются сиплые возгласы карабинеров, и челноки начинают сновать с новой силой.

Бормочет Шако, рычит Ладо, еще живы, значит! Долго же мы живом, думает Видрич, и диву дается, как это еще служат ему воспаленные глаза, усталые руки. Только с головой неладно, он никак не может вспомнить, кто с ними четвертый. Не Слобо и не Раич Боснич, – те отправились вслед за Гарой. Знает, что и не Арсо, – Арсо где-то пролез.

И хорошо, подумал он, пусть хоть кто-нибудь останется в живых, чтобы не говорили потом: вытравили всех до последнего. .

Иван Видрич повернул голову, насколько позволяла боль, и увидел сидящего на земле Душана Зачанина. Он сидел, точно бей, стреляя с руки и не пряча голову. Лицо черное, как сосна, лоб, освещенный солнцем, покрыт блестящими капельками пота. Это у него от боли, подумал

Видрич, нарочно так сел, чтоб наверняка убили.

— Очень больно, Душан?

— Нет, нет! На дурака и муха валится!

— Затянулось все, они, кажется, не торопятся.

— Много их, мешают друг другу – потому так и затянулось...

— Спрячься за что-нибудь, нельзя так сидеть.

— Но ведь ты тоже сидишь?

— Я не могу иначе, рана не позволяет.

«Раны не дают нам головы склонить... – сказал он про себя – это, кажется, из какой-то песни.. » Видрич только хотел вспомнить, из какой именно, как пуля, рассыпавшись на десять частей, распростерла над ним ночь.

Черная бездна. Сверкают во тьме молнии, а над бездной, нагоняя друг друга, грохочут громы. Они ищут и зовут его: «Где ты? Чего ждешь? На что надеешься? Ты все потерял. Признайся, распишись, что проиграл! Распишешься кровью, если не хочешь иначе. Техника в наших руках, столбы мы снова поставили, телефоны звонят. Алло, алло! Мы мечем в тебя громы, ты нас слышишь? Здесь

Тьер и Гизо, Меттерних и Кавеньяк – бросай винтовку и вылезай из этой дыры! И Спартак бросил оружие, и братья

Гракхи, и Карл Либкнехт... Вот мы собрались здесь, чтобы и тебя уничтожить, валяешь тут дурака с четырьмя винтовками! Гляди-ка, не хочет!. Алло, алло! Сейчас наступает другая смена – Петен, Недич и Юзбашич, с марокканской кавалерией генерала Франко. Им дано задание выгнать тебя из норы, а потом – как зайцев... Должно быть, он ранен, нет сил выйти. А может быть, ранены его товарищи, потому он и не хочет выходить...»

Рассвет незвано нагрянул с запада, сопровождаемый стрельбой. Пришел, как товарный поезд, вызвав искры боли в левом боку. Прежде всего Видрич увидел свою разбитую винтовку, потом левую руку – она стала длинной и повисла, как сломанная ветка. Несколько мгновений он смотрел сквозь облако дыма и набежавшие на глава слезы, и не мог решить, что болит больше – винтовка или рука.

Он вытянул правую руку, чтобы узнать, что с ней; боль унесла его высоко за горы, бросила на стог черного сена, который сорвался в звездную бездну, далеко за орбиту

Земли. «Конечно, – подумал он, проваливаясь, – я ничего больше не могу сделать ни для своего народа, ни для товарищей коммунистов в долине Караталих, ни для Гары.

Гара отправилась первым поездом, а я за ней туда же.

Пропасти эти, верно, бездонные, трудно даже себе их представить – туда идут все, но никто ни с кем никогда не встречается и никого не догоняет.. »

— Попали, – сказал Шако. – Вон как мучается.

— В руку, кажется, – сказал Зачанин. – Иван, в руку, да?

— В винтовку, – ответил он. – Сидите, не высовывайтесь!

— Помочь?

— Нет, я еще правой могу. Из пистолета!

Он вытащил пистолет, поднял его и, не целясь, для пробы, выпустил пулю в кусты, в которых до этого нерешительно поднималась лохматая шапка. Шапка упала, а простоволосый человек на длинных ногах подпрыгнул, разинул от удивления рот и зацарапал себя по груди быстро, быстро, точно ловил мышь, которая забралась к нему под одежду, потом принялся проклинать каким-то тонким от невыносимой боли, вибрирующим голосом, – казалось, проклинает не он, а его жена с шестью ребятами. Сзади его схватили за ноги, повалили и оттащили в укрытие.