Облава

— Не лай, – крикнул Пашко неожиданно для самого себя и, прежде чем понял, что делает, ударил Саблича прикладом в грудь. Сообразив, что ничего уже исправить нельзя, щелкнул затвором.

— Что такое? – спросил Саблич, оцепенев перед направленным на него дулом.

— Собака ты, а не Душан Зачанин! Не позволю топтать моего мертвого кума! Двинешься, мозги вышибу!

— Он рехнулся, – сказал Саблич. – Надо ему руки связать!

Поднялся крик – одни за то, чтобы связать, другие против. Казалось, толпа только и ждала повода, чтобы разделиться сначала на две, потом на четыре части – на села, на братства, на старые враждующие партии. Одни были недовольны жалкими результатами облавы; другие,

наоборот, встревожены ее результатами, за которые придется расплачиваться; третьи раздражены тем, что не удалось сфотографироваться; четвертые напуганы тем, что попали в объектив аппарата; и все, злые и пьяные от усталости, пытались в громкой сваре излить накопившееся бешенство или хотя бы приглушить его. Верней, приглушить голос совести. Были и более глубокие мотивы, непостижимые для их разумения: пребывание в коллективе, в стаде, ничего хорошего не принесло и потому их инстинктивно тянуло рассориться, раздробиться, разойтись, вернуться к одинокому существованию, снова стать быдлом, свободным от воспоминаний и лишенным дара предвиденья. Они кричали и в то же время чувствовали, как тонки связывающие их общественные узы, как быстро они рвутся. И вот опять они одни, каждый сам по себе, окруженный недругами, и каждому угрожают заклятью врагисоседи, которые ревут и замахиваются; облава, подобная той, что тянулась целый день по горам и долам, поднялась в конце концов и на них.

Нашлось человек десять, которые пытались успокоить толпу. Они вовсю размахивали руками, рвали глотки, и получалось, будто они и есть самые сварливые и отчаянные коноводы.

Филипп Бекич в страхе начал креститься. Ахилл Пари убежал к мусульманам: ему казалось, что через минуту разразится безумная драка, гораздо серьезней той, в которой избили Чазима, и что в общей свалке, как в темноте, посыплются немилосердные удары в кого попало и куда попало. Так бы и случилось, если бы собравшиеся у голых скал мусульмане внезапно не открыли огонь. В тот же миг свалка прекратилась, крики умолкли. Одни кинулись в укрытия и взяли винтовки наизготовку, другие попадали в снег. На ногах остались лишь Пашко и командир Филипп

Бекич.

— Вы что, сдурели там, зобастые черти, мать вашу перемать, – закричал Бекич, приставив ладони ко рту. – Почему стреляете?

— Не бойся! Не в тебя стреляем, а вниз.

— В кого?

— В коммунистов. Вон двое внизу, живые.

— Как живые? Они же разбились!

— По ним ничего не видно. Здоровы-здоровехоньки, вон идут.

— Тогда тут какое-то чудо, – сказал Бекич и поспешил посмотреть на чудо.

II

Издалека и сверху казалось, что они целы и невредимы: головы на плечах, винтовки в руках, – значит, все в порядке. Вблизи они выглядели иначе: лицо сплошное месиво, видны только налитые кровью глаза. Они с трудом встали на ноги, пораженные тем, что еще ощущают боль, хотя уже перешли последнюю грань, за которой человек становится либо покойником, либо призраком. У Шако такое чувство, будто его провезли по скале от самой вершины до подножья; на камнях остались куски его кожи и мяса, а в теле засели мелкие камни, колючки и обломки сучьев, за которые он цеплялся; он словно смешался с поверхностью, по которой скользил, и она держит его теперь на растягивающихся нитях, тащит назад, не даст вздохнуть от боли, не позволяет прийти в себя, двинуться дальше. Ладо идет впереди в трех шагах от него и не знает, на какую ногу ступить: ступишь на правую – от боли в глазах темнеет, будто нога изломана в десяти мостах, и левая ничуть не лучше. Так он и прыгает, как на раскаленных углях, а в голове возникают странные мысли: «Почему у человека всего две ноги, было бы гораздо лучше, будь их несколько!» Или: «Почему бы не попробовать перевернуться вниз головой и идти на руках?..»

Когда Ладо бросился с отвесной голой скалы, остался один на одни с зияющей пропастью и ощутил ее холодящее дыхание, он позабыл о людях, о ненависти, о мести, о

Неде и обо всем, что привело его сюда. Ладо чувствовал только первобытный страх, чувствовал, как он чередуется с болью, хищно соревнуется и смешивается с ней, неосязаемый, как облако, и вязкий. Ладо проваливался сквозь это облако, судорожно стискивая в объятиях винтовку –

единственное, что его еще связывало с людьми. Он смотрел на Шако, видел, как тот с удивлением встает, ощупывая себя, и вдруг испугался, что товарищ попросит у него помощи, а он не сможет ее оказать. Неужели после всего, что случилось, недоумевал Ладо, может существовать еще какое-то «после», какая-то жизнь, похожая на ту, которая прошла и в которой снова нужно шагать в лохмотьях и опанках, будто ничего не произошло.