Облава

Шако тем временем встряхивал головой, пытаясь отогнать от себя всякие мысли: можно жить и без мыслей, легче, когда ни о чем не думаешь; надо куда-то идти, надо идти вниз, потому что вниз идти легче. Он шел, спотыкаясь, хватая здоровой рукой то ветку, то воздух, пересеченный длинными тенями. В ушах стоят звон, и ему казалось, что где-то впереди мир гремит пенистыми громовыми раскатами водопада. В налитых кровью глазах прыгали черные точки, то и дело заплывая туманом, в котором ему виделись заборы, распахнутые калитки, коридоры, образованные веревками с развешанными на них простынями, штабеля дров во дворах, тесных от множества амбаров и клетей, куда вели расшатанные ступеньки из побеленных камней. В этих призрачных селениях, откуда угнано или разбежалось все живое, он временами неясно видел и с неудовольствием полуузнавал Ладо. Ему не хотелось тратить силы и утруждать свой мозг, рыться в запутанном прошлом землянок и смертей и вспоминать его имя. Шако лениво рассуждал: «Вот уж навязался на мою голову, ни на шаг от меня, и без него забот полон рот...»

И только стрельба со скал, смягченная расстоянием и шумом в ушах, подтверждала, что они живы, и напоминала, что они в каком-то роде близкие. Они посмотрели друг на друга, все еще без слов, и им стало жаль друг друга.

Вернулось что-то из прошлого: они тут, рядом, части одного и того же организма, правая и левая рука, им есть на кого положиться, есть на кого опереться, по крайней мере, можно думать не только о себе. Их связывает прошлое, а после общего нового рождения они почти близнецы; они нужны друг другу в том неясном грядущем, в которое вступили, чтобы не оставаться наедине с собой, чтобы не казаться смешными самим себе, не сойти с ума от одиночества и колебаний на том пути, на который они вступили прежде, чем узнали его бесконечные излучины. Ощущение несокрушимой верности и малая толика молчаливой любви, заменившие им в этот тяжкий час все прочие товарищеские узы и клятвы, несколько подбодрили их. Даже усталость стала немного меньше и боль слегка утихла.

Страх же и раньше не очень им мешал – в течение всего дня он постепенно таял, пока не исчез совсем, точно у них ножом отсекли чувство страха и соответствующий центр в мозгу, который обязан реагировать на опасность.

На стрельбу они уже почти не обращали внимания.

Крики сверху стали глуше и слабее. И то и другое превратилось в пустой собачий брех за спиной: тявкает и воет сумасшедшее прошлое – хоть этим хочет отомстить за то, что по старости не может больше кусаться. Шако вдруг засмеялся и каким-то чужим голосом сказал:

— Остались мы с тобой вдвоем – богу и людям на потеху!

— Ты знаешь, куда идти?

— Сначала найдем чего-нибудь поесть, – и машина с места не сдвинется, пока ее не подмажешь.

— Я бы только ракии выпил, – сказал Ладо.

— Будет и ракия, и сало с горячим кукурузным хлебом.

Пока жив человек, он должен есть, после уж можно и без этого.

— Потом он свободен, может без всего обходиться.

Они вышли из скал, заросших кустарником, на почти ровный простор. Солнце опускалось, и большая тень Рачвы добралась уже до соснового леса. Добрались и они, зашли в лес и остановились осмотреть полученные при падении раны и ушибы. Вверху, на скалах, произошла какаято перемена: стрельба прекратилась, а нестройный хор толпы сменил скрипучий голос со множеством созвучных слогов.

— Это итальянец, – сказал Шако, – стихи какие-то шпарит.

— Не стихи, он говорит, что нас двое и что мы ранены.

— Коли так, готовь винтовку – придется начинать снова. Черт бы их драл, пропало наше сало! Если ранят одного, другой его пристрелит – согласен?

— До этого не дойдет, сейчас уже легче.

— А если дойдет?

— Это он говорит итальянцам. Напрасно трудится, они заглядывать в лес не любят.

— Значит, не согласен.

— Согласен, если тебе этого так хочется, – сказал Ладо,

– не так уж это трудно.

А про себя заметил: «Наверно, это очень трудно, однако заставить себя как-то можно. Но если Шако ранят, что я буду делать один?» И тут же Ладо попытался задвинуть этот вопрос куда-нибудь подальше и поскорей о нем позабыть, но он выплывал снова и снова, оттесняя другие мысли. Не оглядываясь больше на Шако, Ладо зашагал по лесу, дошел до опушки и стал смотреть, как впереди по крутому пастбищу зеленой лавиной спускаются итальянские солдаты.

Выйди Ладо сюда чуть раньше, он мог бы видеть, как во главе колонны, верхом на лошади едет майор Фьори и указательным пальцем правой руки, одетой в перчатку, пишет в воздухе одно из своих писем доктору Кузани в

Феррару.