Облава

Рука Момо Магича сдвинулась с его спины влево, и вместе с ней сдвинулся – изменился сон. На плече у Васо тяжелые стулья – ноша чувствительная. Гимназисты устраивают выпускной вечер, денег на билет у него нет, но его обещали пропустить бесплатно, если он разыщет и принесет десять стульев, на которые сядут зрители с билетами. Он разыскал только семь, и его, позабыв об остальных, пустили в зал. Давали «Подозрительную личность24», громовой хохот мешал ему понять, о чем идет речь. Наконец он понял – о шпионах. Как же так, удивлялся он, все ненавидят шпионов, каждому противно на них смотреть, над ними глумятся, а все равно шпионы не переводятся и, похоже, их становится все больше... Представление окончено, актеры снимают фуражки с гербами и поддельные

24 Комедия югославского драматурга Б. Нушича (1864–1938).

усы. Объявляют, что начинается игра в почту, и вдруг вместо шуток принимаются читать нескладные и не совсем понятные слова. Длинный Джёкица Смук, знаменитый тем, что голыми руками ловит змей, носит их в карманах и дает им ползать у себя под рубахой, всегда жаждущий славы, все равно какой, подвизгивая от восторга и невпопад жестикулируя, читает:

— «Вперед на классовую борьбу по принципам диамата!.. Вперед – в интернационалистическую дудучность!»

С парт ему кричат:

— Не дудучность, дундук ты этакий, а будущность!

И он поправляется:

— Правильно, пардон, дамы и господа! Я ошибся, здесь плохо видно. Нужно дундучность, да здравствует дундучность! – И, желая поскорее покончить с этим делом, Джё-

кица шпарит дальше: – «Пролетарии всех стран, объединяйтесь, сбросьте ярмо с шеи!»

Выпускники хлопают в ладоши; хлопают и девушки, и их матери – не важно, что они ничего не понимают, главное, выдать дочерей замуж.

Веселье внезапно прерывает известный предатель и доносчик, выпускник Булич. Он залезает на стул и вопит:

— Братья! Здесь пытаются вести пропаганду коммунизма – против короля Александра и нашего святого отечества!

Упоминание о короле и святом отечестве просвистело, точно плеть, загремело, точно рота жандармов в кованых башмаках. Наступила виноватая тишина. Чтобы заткнуть рот Буличу, на сцену выбежал длинноволосый очкарик

Рашко Рацич и, грозя пальцем, закричал:

— Булич, Булич, твои предки в гробу перевернулись бы, если бы узнали, что ты за человек! Нет тут никакой пропаганды, мы только шутим и поем! Народ развлекается, хочет делать то, что ему нравится, и глас народа – глас божий, не так ли, братья?

— Правильно! – Зрители закричали, затопали ногами, захлопали, и поднялась суматоха, воспользовавшись которой Булич незаметно исчез.

На другой день выпускников арестовали, в том числе и

Джёкицу Смука, потом ходили слухи, будто им ломают ребра и морят голодом, потому что они ни в чем не признаются. .

А он, Васо, в то время еще мальчик, никак не мог понять, почему с ними так поступают. И некого было спросить, дети этого не знали, а взрослым он не верил. И только неясно догадывался, что гимназисты готовились учинить беспорядки, а жандармы встали им поперек дороги и запретили это делать. Долгое время мучила его эта тайна и даже сейчас, во сне, это все еще кажется ему тайной.

Кого бы спросить, думает он, а сон ведет его дальше через леса, залитые дождем, по грязным топким дорогам, оврагам и приводит к кривой улице на Саве; там он стоит долго-долго и никак не может определить, в какую сторону течет река. Мутная савская вода бесцельно тащит его по всему его прошлому, которое, оказывается, не исчезло, а сохранилось, и, кружа по нему, можно снова попасть в больницу Жабляка. В больнице есть красивая санитарка, которая все знает и с каждым приветливо разговаривает, он спросит ее, чего хотели выпускники и почему их арестовали жандармы. Мог бы спросить и прежде, все раненые придумывали вопросы, чтобы обратить на себя ее внимание, только он молчал, неловко было ему, командиру, заговаривать с девушкой и выставлять себя на передний план. Сейчас он не обязан больше сдерживаться, имеет право и он о чем-то спросить – пора наконец ему об этом узнать. Он лежит в постели и ждет ее. Так приятно лежать и ждать: раны не болят, нет ни забот, ни вшей, на душе спокойно. Ждет долго и диву дается, даже начинает сердиться, почему она не приходит, – первый раз он ждет ее, а она, как назло, не приходит. И неизвестно, тот ли это день или уже другой, и небо потемнело, и неизвестно, рассвет это или сумерки.

На постели рядом, невидимый в этом сумраке, лежит

Иван Видрич и глухо стонет от боли.

— Напрасно мы ее ждем, – говорит он, – все равно не дождемся. Не может она прийти, покуда наши ее не освободят. Девушку схватили четники. Схватили и ее, и докторшу на Вратле, внезапно напали, пользуясь туманом.

Голос у него меняется – это уже не голос Видрича, мягкий и сочный, а какой-то сухой, хриплый, с необычными сиплыми переливами, как у жителей Подгорицы, как у Байо Баничича. Да это и есть Байо – прислали его сверху продолжать то, что начал Видрич, вот он и продолжает на свой манер.