Облава

Видо, почти сплошь Груячичи, двое Радетичей, Видрич, его потом убила молния, и Момо Магич, тот самый, что спит тут, между Байо Баничичем и Качаком. Видо нисколько не досадовал, что не ходит с ними в гимназию. Он считал естественным, вернее, считал бы неестественным, если бы в гимназию приняли сына паромщика, босого, в лохмотьях, который не прочь при случае погрызть уголек с очага. Завидовал он им в другом: они не одиноки, как он, не ходят босыми, головы их красиво подстрижены, и они носят чистые рубахи – прямо господа какие! Потом зависть перешла в ненависть. Одни насмехались над дедом, другие – над сестрой, и он гонялся за ними с камнями по ивнякам. С двумя-тремя он справлялся легко, и поэтому против него объединялись все молодые Груячичи. Собираясь сразу человек по десять, они устраивали на него облаву, брали в кольцо, и он с трудом, избитый и израненный, прорывался сквозь него. Наконец за сыновей вступились родители и пригрозили ему жандармами. Сила была на их стороне, только Момо Магич и двое Радетичей его поддерживали. Но Радетичи с ранней осени гостили у родственника, который жил на окраине города, а один Момо мало чем мог помочь.

Кто знает, до каких пор длилась бы эта безнадежная для него, полная несправедливостей трехлетняя война, если бы внезапно ему не улыбнулось счастье. Недалеко от переправы купался одни из Груячичей и, попав в омут, стал тонуть. Видо, как был в одежде, прыгнул в воду и с трудом вытащил его едва живого. И чуть сам не утонул –

тонущий судорожно схватил его за шею, но в этот миг выбежала сестра, закричала, полезла в воду, и все кончилось благополучно. С тех пор Груячичп позабыли, что Видо когда-то ел угли, что сестра его бабье отродье и что дед у него безногий. Видо начали даже уважать – ведь никто из них не решился бы вытащить человека из такого глубокого омута. Полгода говорили об этом, и не только женщины, но и мужчины, когда перебирались на пароме на ту или другую сторону реки. Сверстники немного завидовали ему, что он не должен ходить в школу, что целые дни он на свободе, может ловить рыбу или убивать змей в ивняке.

И ему самому нравилась эта свобода, полюбился Лим, что у водоворотов шумит по-одному, а у быстрины подругому, его радовали разливы, интересно было встречать свадьбы, врачей, учительниц и судебные комиссии, которые направлялись выносить решения или объявлять приговоры. Порой приходили жандармы искать коммунистическую литературу или преступников – их Видо заставлял себя звать погромче и ждать паром подольше, а тем временем посылал сестру сообщить о жандармах кому следует. Морочил он голову и таможенникам, и как раз тогда, когда они спешили захватить врасплох выданного им контрабандиста, промышлявшего табаком. Недолюбливал и лесничего и экзекутора – словом, всех облеченных какойлибо властью. Он старался им доказать, что их власть лишь на суше, а на воде власть – он. То одни, то другие пытались подкупить его посулами, перетянуть на свою сторону, а он притворялся глухим на одно ухо, всегда на то, что было ближе к ним, и делал вид, что не понимает, чего от него хотят. Просто-напросто в то время ему ничего не надо было, он никуда не хотел ехать: ни в жандармское училище, ни в школу таможенников, ни в матросы – ему были не по душе огромные, точно стальные башни, корабли. Нет, ничего этого ему не нужно, он хотел остаться здесь и воевать на свой манер со змеями и властями.

Ему было, как никогда, хорошо: луга, простор, пасутся лошади, подходят люди, контрабандисты, коммунисты, цыгане, и все они немножко зависят от него и, уходя, благодарят его. И только позже, когда тяжкая година заставила его пойти на поденщину, Видо задумался. И Момо Магич навалился на него, стал уговаривать примкнуть к коммунистам, вступить в СКОЙ. Магичу Видо ни в чем не мог отказать. Потом Момо совал ему в руки разную литературу и всеми правдами и неправдами заставлял ее читать. Вот тогда Видо и затосковал по своей вольной волюшке и в то же время стал жалеть, что не проучился хотя бы год в школе.

Дед умер, Лим изменил свое русло. Паром пришлось установить немного ниже, поближе к нему перенесли и хижину. Все менялось, менялся понемногу и он – очень понемногу, совсем незаметно для постороннего глаза.