Облава

– хочет нас, горсточку горемык, рассорить, раздробить.

Поначалу разделились на две группы «Легче легкого» и

«Без изъяна» вроде бы в шутку, потом начались взаимные подковырки, и кончилось тем, что брат Слобо поднял винтовку на Байо Баничича. Сейчас оно нас уже делит на четыре части, а завтра...» И Гара внезапно строго крикнула:

— А что, если вам прекратить?

— Почему? – спросил Душан Зачанин и тут же ответил:

– Да, ничего умнее не придумаешь.

Мечта об одетом в камень Лиме потухла в его воображении, а вместо нее вспыхнули воспоминания юности: Балканская война, снежная ночь в Ругови у реки; женщины, принесшие в торбах еду для мужей и братьев в Дечаны и Джаковицу, подсели к костру погреться, а солдаты принялись на них кричать, замахиваться прикладами –

пусть убираются отсюда подобру-поздорову, сначала нужно согреть лошадей, лошади поважнее разных там чужих баб; перепуганные женщины встали, крестясь, не посмев даже слова сказать, но одна вдруг дала отпор – голос у нее был такой же сердитый и неожиданно резкий, как сейчас у Гары. Может, это была ее мать или старшая сестра ее матери, но главное – черногорские солдаты, в то время народ дикий и суровый, привыкший все решать силой, обозленные и усталые, с растертыми до крови ладонями – они тащили по бездорожью и горам пушки, – отступились, нарубили дров и зажгли другой костер для лошадей. Не будь этого, женщины замерзли бы...

— Ничего умней не придумаешь, – повторил он. – Надо спать. – «А завтра, – подумал он, – будь что будет!» И

продолжал вслух: – Сходись – бранись, расходись – мирись, дело семейное, первая брань лучше последней. И ребятишки так волю закаляют да языки острят, чтоб не быть мямлями да тихонями, не поддаваться всякому чертудьяволу, никому не давать себе сесть на шею. Так-то вот, а разве мы все здесь не семья?

— Само собой, – ответил Шако, – другой у нас сейчас и нет. Ты отец семейства, а Иван, значит, дед.

Утомленные серьезным разговором, они снова начали балагурить. Чтобы впредь не допускать групповщины, распределили роли. Вуле Маркетич – старший брат, он привык поступаться своими интересами ради младших, потаскать их за уши тоже его право. Шако – средний, хоть умом не блещет, зато бычья шея и, главное, борозды не портит. Арсо Шнайдер – недоносок, не пахарь, не пастух, быть ему торгашом либо писаришкой. Слобо – самый младший, озорник и общий любимец, ему перепадает лакомый кусочек, когда он есть, и подзатыльник, когда он выводит из себя старших. Боснич – родственник, живущий по соседству, учуял ракию и забежал смочить ус...

— Не годится при госте, – заметил Зачанин, – прямо говорить, кто озорник, а кто недоносок. Перед другими это положено скрывать, а у нас как-никак гость. – И он указал на Ладо.

— Я не в счет, – сказал Ладо. – Незваным явился.

— К нам из Верхнего Края всегда приходят незваные, но мы величаем их «гостями», чтобы хоть немного задобрить.

— И ваши, – не захотел Ладо остаться в долгу, – таким же манером ходят к нижним соседям. Не знаю только, как они вас там величают и чем задабривают.

— Да, – вздохнув, согласился Зачанин. – Что поделаешь с бедным народом: поневоле мечется туда-сюда, смешивается, на то он и народ.

VI

Определили, кому когда стоять на страже, вытянулись на своих ложах, и Слобо погасил лампу. Лишь раскаленное устье печки освещало штабель дров и сложенную на нем посуду. Ладо заснул. Ему приснилась в чуть измененном виде недавно пережитая сцена: собрались люди, чтото вроде монастырской братии, изгои; отказавшись от родных, они задумали сколотить новую семью. И каждый выбирает роль сообразно своему характеру, только он один не знает, есть ли такая роль, которая может подойти ему. Он чувствует свое неравноправие, он чужак, от него что-то скрывают, ему приходится ждать, чтобы другие назначили ему роль. «А если все роли разберут, – думает

Ладо во сне, – и мне ничего не останется, надо будет идти дальше, искать место получше. И чего они кочевряжатся, как будто на них свет клином сошелся!»

Из темноты доносится голос Ивана Видрича:

— В хлебе не без ухвостья, а в семье не без урода.

— Выродка, а не урода, – поправляет его Арсо.

— Правильно, выродка, – соглашается Видрич и продолжает: – А если выродок этот здесь, в нашей семье?

Все ждут, что он скажет дальше, ждут долго, а Видрич молчит и только пальцем указывает на Ладо.

И вот Ладо узнает свой голос, охрипший от гнева:

— Ты считаешь меня выродком, потому что я женился?

— Нет, потому, как ты женился, каким способом, ведь он несовместим. .

— Знаю, вопреки предписанию, – признается Ладо, – и это несовместимо с диаматом, но существует нечто и кроме диамата. Существует Тиамат, тесто из тьмы и соленой воды, первобытный хаос, который каждый раз приходит в ярость, когда кажется, что с ним покончено раз и навсегда.

Этот хаос сильней всяких наших предписаний и пожеланий, в том числе и смелости. Мы часто в него стреляем, но это все равно что стрелять в туман – рана тотчас затягивается. Стреляя в него, мы часто убиваем друг друга, и Тиамат смеется. Вот и сейчас смеется – слышишь?