Облава

— Как же я ее поведу, если она идти не может?

— Не может, вдарь как следует, вот и пойдет.

— Не могу взять греха на душу, не бью я слабых, не могу.

— Не можешь взять на душу, взвали на спину и неси.

— Не понесу – будь ты хоть бог! Есть тут и помоложе меня, пусть они несут.

— Пускай тащит Шелудивый Граф, – сказал Бедевич. –

Ни на что другое он все равно не годен.

— Правильно, – согласился Бекич. – Где этот рыжий, эта мокрядь из болота?

Разыскали Шелудивого Графа, толпа, расступившись, вытолкнула его вперед. Он не знал точно, о чем идет речь, чувствовал только, что выберется отсюда, и был этому рад; потом, увидев, что его позвали из-за женщины, он решил, что требуется учинить над ней что-то постыдное.

Он широко улыбнулся: есть вещи, которые никто не может сделать, кроме него. Когда ему втолковали, что он должен нести женщину на спине, его и это не опечалило –

он взял бы на спину и двух баб, только бы выбраться живым из царства стужи и снега, леса и выстрелов, из страшного царства Вуле Маркетича. Слушая, как четники прокатываются на его счет, что, дескать, кляча только больно тощая, неловко сажать невесту; и вовсе-де не кляча, а осел, и притом без седла и без уздечки, хорошо хоть, уши длинные, господь бог не забыл наградить поганца по заслугам, Граф ухмылялся, ему не хотелось портить им настроение: плевать, пусть себе насмехаются, он тоже посмеется, когда у них душа уйдет в пятки, когда они взвоют от ран и станут подыхать по итальянским больницам. Он не герой, как они, и предпочитает иметь дело с бабами, с ними ему всегда было приятнее – бабы умеют быть благодарными и тогда, когда мужик их обманывает, и тогда, когда пользуется этим обманом.

Пашко Попович посмотрел на него исподлобья: тот ковылял, согнувшись в три погибели, кривоногий, горбатый от ранца, в котором что-то дребезжало и позвякивало, голову он втянул в плечи, а руки спрятал куда-то под живот. «Словно и не человек, и вообще не сухопутное существо, – подумал Пашко, – просто нечисть какая-то, по ошибке выползшая из болота, в котором только и должна обитать. Урод и знает, что урод, потому и веселится и смеется, другой причины для веселья тут нет. Боже, какие люди только не живут на этом свете! Одни овцы, другие волки – видать, это зависит от времени, когда их зачали и произвели на свет, немало и псов, и лисиц, и загонщиков, потому и облавам конца-края нет. Если бы милосердный создатель намеревался сотворить из людей, из разумных существ, островок мира и порядка, надо было делать это как-то иначе. Злая сила оказалась могущественней – каждого второго вспоила она отравленными соками звериной крови и горьких трав, потому ненависть так живуча...»

Тем временем Неда выскользнула из державших ее рук и упала в снег. Крики людей, казалось, притупляли боль, успокаивали. В памяти встало воспоминание. Они бегут из

Печи, пробираются через Ругову, пала лошадь, и вот все поминают вьючное седло и твердят: седло, седло. Разыскали седло, перенесли поклажу с околевшей лошади на осла без уздечки. Сейчас с этим кончено. Сон наплывает точно туман, и все беды, страхи, беженцы и те, кто их преследует, погружаются во мрак, исчезают. Мир успокоился.

«Вот дверь, которую я искала, входят в небольшую комнатку, в ней тепло, уютно, пахнет яблоками...»

— Взвалите ее к нему на спину, – приказал Филипп Бекич.

— Ну и ну, – с издевкой заметил Пашко. – Ведь это тебе не мешок с картошкой, а беременная женщина! Нельзя ее на спину.

— А как же?

— На носилки, иначе нельзя.

— Дам тебе и носилки, только отвяжись от меня. Но смотри не зевай! Если она у тебя убежит или что другое случится – сразу переселяйся в Турцию, чтоб я тебя не переселил в Италию!

В отряде было две пары носилок – итальянцы выдали каждой роте по одной паре, и они таскали их с собой, когда нужно и когда не нужно, чтобы хоть этим походить на военную часть. Одни отдали им. Бекич смотрел, как они, спотыкаясь о пни, удалялись: Пашко, женщина на носилках и Шелудивый Граф. «У этого гада вовсе нет винтовки,

– подумал он, – а длинная «итальянка» Пашко скорей оглобля, чем винтовка. В эту войну она еще не стреляла,

боюсь, что ее съест ржавчина раньше, чем она выстрелит.

Надо как-нибудь, если не забуду, осмотреть ее и попробовать – и пусть после этого святой апостол Пашко осмелится поклясться, что его оглобля ни разу не выстрелила...

Ушли, но почему туда? Дорога не там, Тамник в другой стороне – куда же они пошли? Может, не знают? Надо бы им сказать, да трудно кричать. Ладно, пускай поплутают.

А заблудятся, не беда. Есть у меня другие дела, некогда мне показывать дорогу черт знает кому».

VI

Люди молча сидели на снегу и дремали. Дремал и командир Филипп Бекич, – ладно, пускай отдохнут. Ему холодно, он постукивает нога об ногу, чтобы согреться, и вспоминает, как отец сажал его на колено и напевал: Трюх, трюх, была кобыла,

Соли пуд она тащила

До попова мочевила. .