Облава

Заметил ее в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не нее, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в черной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на нее выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся еще ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно.

Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор.

- Женщины теперь эмансипированные, - говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), - они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать.

- Ей же право, будут, - вмешался мужчина в австрийской шинели. - Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то - ого-го... Козел в юбке.

- Зачем же так грубо, - поморщился пучеглазый, - женщины - украшение природы.

- Ого, украшение, - хмыкнул тот, в австрийской шинели. - В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково - расстрел.

С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца.

- Рыжая такая? - спросил он. - Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, - ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. - Наш отделенный кокнул из винтовки барана. От стада отбился... Жарили-парили - на все отделение. Отделенного за мародерство под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у нее по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила - расстрел. Отделенный сомлел и - с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделенного по щекам, тот очухался. "Дурень, - говорит, - чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали".

Второй военный, в такой же черной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну.

Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак.

Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. "Эх, - думал он с досадой, - сюда бы Бобкова с его хлопцами!"

Поезд подошел к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову:

- Этот, что постарше, худой - Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут.

Вернулась в купе, села на свое место.

"Вот если б правда в Гомель, - повеселел Иванчиков, - там бы не выскользнули".

Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: "В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков". Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила:

- Нет их тут? Бандитов?

- Нет. Стой здесь, в вагон не входи. Я потом тебе все расскажу. Иванчиков боялся, как бы Ксения, узнав бандитов, не подняла прежде времени шуму. Он спрыгнул со ступенек, подошел к дежурному, отдал листок.

- Неотложно передайте по линии в губчека, - сказал он. - Под строгую ответственность. - Снова вскочил в вагон и оттуда, из тамбура, смотрел, как дежурный неторопливо достает из нагрудного кармана очки, цепляет их на уши, поправляет на носу. Прочтя текст телеграммы, он глянул на Иванчикова, кивнул и поспешно зашагал к зданию станции.

Успокоенный и теперь-то уверенный, что телеграмма дойдет и подмога ему будет, Иванчиков обернулся к Ксении. Она стояла в компании тех же хлопцев, улыбалась им. В руке держала карамельку - ясное дело, хлопцы угостили, - а вторую сосала, перекатывая ее во рту языком. Не вынимая изо рта карамельки, спросила у Иванчикова:

- Ну, что ты хотел рассказать?

- Потом, погоди.

В тамбуре притихли, хлопцы смотрели на Иванчикова, видно, гадали, кем он может быть для нее, и Иванчиков пришел в смущение от этого общего интереса к его персоне.

- Так я пройдусь по вагону, взгляну, может, все-таки здесь они, сказала Ксения.