Обломки

Обтянутые перчаткой пальцы перебирали в жилетном кармане мелочь. Старуха уловила этот жест и, покачивая головой и шамкая, снова завела какую-то длинную историю. Но он уже не слушал; просто смотрел на нее со всевозраставшим вниманием. Откуда она взялась? Очевидно, обыкновенная нищенка, голод и холод гонят таких по всему Парижу, пока усталость не бросит на скамью или в подворотню. Без пристанища и без цели бродят по улицам такие вот божьи старушки, ковыляют вплотную к стенам, хмельные от голода.

«Может, она их видела?» — вдруг подумал он и наклонился к ней:

— Вы здесь часов в восемь не проходили?

Вместо ответа она протянула ему скрюченную, морщинистую пятерню. Он положил туда бумажку в пять франков; черные ногти попрошайки хищно прикрыли билет, и в мгновение ока он исчез на Дне ее маленькой бесформенной сумочки. Громко щелкнув металлической застежкой, она неопределенно покачала головой.

— Не видели здесь двоих — мужчину и женщину, они еще ругались… Нет?

Желая выпытать у старушки то, что ей могло быть известно, он машинально положил ладонь ей на руку и сам удивился неожиданности этого жеста, но старушка тоненько, как девочка, взвизгнула и проворно отскочила — очевидно, испугалась, что он отберет свои пять франков. Затем пугающе-комичным движением дамы она подобрала юбку и бросилась бежать, хотя ноги плохо ей повиновались; Филипп видел, как она оперлась плечом о дерево, вступила было на мостовую, снова вернулась на тротуар и снова быстро засеменила. Затем обернулась к Филиппу, высмотрела его между стволами, а высмотрев, — послала его подальше и скрылась.

***

А он направился к низенькой лестнице, ведущей к пристани. На верхней ступеньке он остановился в нерешительности. Спускаться к реке — дурацкая затея, но ему именно хотелось спуститься. Однако, покорный давно укоренившейся привычке, он стал подыскивать мотивы своего поступка. Разве обыкновенный каприз не достаточная причина, а что, если ему просто хочется пройтись по берегу? Но расхаживать у реки в час ночи, да еще в тумане, как-то не слишком вязалось с понятием «каприз», особенно у человека благоразумного. «Ну ладно, — думал он, — допустим, я поступаю бессмысленно, совсем бессмысленно. Ведь не умру же я от того, что пройдусь по берегу».

Он уже спустился к пристани и, против ожидания, не только не ощутил неприятного чувства, а, напротив, как-то удивительно воспрял духом. Он стоял, прижав ладони к стволу платана, сронившего уже кору и обнажившего блестящий белесоватый ствол. А над ним бесцветная наверху стена, на которую он только что опирался, в свете газовых фонарей выставляла напоказ свои черно-зеленые пятна. Спотыкаясь о неровный булыжник, он добрался до кучи песка, на верхушке ее, как снег, лежал туман. А за этой кучей текла река. Филипп остановился, не понимая, отчего так бьется сердце; но тут его окутало резким запахом воды, к которому примешивался запах тумана; на память ему пришли газетные отчеты о преступлениях, вспомнилась старая мрачная песенка, которую ему когда-то, очень давно, пела нянька. На пространстве всего нескольких секунд он вновь пережил, свое детство; он даже дыхание задержал, словно стараясь подольше сохранить этот запах, воскресивший целый мир. Такие минуты, как эта, случались в его жизни, и нередко случались; все его существо беспрерывно старалось обнаружить себя, где угодно, лишь бы не в сегодняшнем дне. Кто-то, а может быть, что-то незыблемое сопротивлялось переменам, которые несет с собой время, некое загадочное существо, без молодости, без старости, всегда одно и то же, проглядывавшее сначала из глаз мечтательного ребенка, потом человека, умаленного годами, подлинная его личность: его «я», чуждое, неведомое ему самому. Сегодня вечером на берегу реки он как-то удивительно ясно ощутил, что в глубинах его сердца живет нечто неразгаданное. Как же можно излечиться от одиночества, если ты сам себе чужой в этом мире, смысл коего скрыт от нас, и каждый ощупью бредет туда, куда ведет его таинственный рок, которого человек, возможно, так никогда и не узнает. Две эти мысли временами сближаются — так, чуть не касаясь друг друга крылами, проносятся в воздухе птицы, но неумолимое одиночество тут же смыкается вновь. Каждый человек — властелин пустыни.

***

Он обогнул кучу песка и застыл в неподвижности на берегу реки. Носком ботинка он упирался в толстое металлическое кольцо, к которому привязывают причальный канат. Сначала он даже не заметил этого. Взгляд его не отрывался от поверхности воды, туман курился над ней как пар; вся Сена клубилась, бросая в глубину черных небес беловатый густой туман; чудилось, будто во мраке осенней ночи творится другая противоестественная ночь, столь же белесая, сколь темна первая, но столь же непроницаемая. Та, вторая, вползала на набережные, постепенно приглушала свет фонарей.