Обломки

— Нет, нет и нет, — проговорила она, срывая салфетку. — Здесь у нас салфетку кладут на колени и до конца не разворачивают. Смотри, детка, — добавила она, делая над собой усилие, чтобы говорить ласково, так как не любила этого ребенка, живой символ союза, который она старалась разрушить, но ее обезоружила прелесть Робера, и она даже вспыхнула, упрекнув себя за несдержанность. На круглые коленки, пестрые от свежих и давних царапин, она положила твердо накрахмаленную салфетку, блестевшую на сгибах. Робер вскинул на тетку влажные глаза и улыбнулся. Как только он попадал в общество этих трех взрослых особ, сердце у него начинало биться сильнее, тревога росла. От страха перехватывало горло, а вдруг он делает все не так, как надо. Никогда еще он не видал столько ножей и вилок. Какую взять? Однако это еще полбеды, страшнее было другое — он не понимал, что ему говорят. Когда папа смотрит на него, он или хмурится, или удивленно вскидывает брови; мама все время смеется, а почему — неизвестно, а тетя то наскакивает на него, то ласкает, и тоже непонятно почему. На всякий случай он улыбался и делал вид, что всем доволен. Но куда счастливее он чувствовал себя в коллеже, и сейчас ему до смерти захотелось очутиться в их огромной темной столовой и чтобы только одна-единственная оловянная вилка лежала рядом с оловянной же ложкой, которая честно служила и для супа и для компота.

— Да он немой, — заметил Филипп, — сколько времени мы сидим за столом, а он хоть бы слово сказал.

— Он тебя стесняется, — поспешила вмешаться Элиана, чувствуя, что сейчас начнутся слезы.

— А я не желаю, чтобы он стеснялся, — продолжал Филипп подчеркнуто мужественным голосом. — А ну-ка, молодой человек, подымите голову.

Лохматая головенка поднялась, и губы снова скривила улыбка.

«До чего же я гнусен, — подумал Филипп. — Нет, решительно, в душе каждого родителя сидит палач».

— Сейчас я задам вам один вопрос, подумайте над ним хорошенько, — продолжал он важным тоном. — От этого, мосье Клери, зависит ваше счастье. Только сначала выпейте для храбрости.

Робер отхлебнул из стакана, но не рассчитал глотка и поперхнулся, на глазах у него выступили слезы.

— Боже мой, Филипп, поосторожней с ним, — шепнула Элиана. — Ты же его совсем запугал.

— Вы, молодой человек, уже давно вступили в сознательный возраст. Следовательно, можете отвечать здраво. Что вы предпочитаете, цирк или кино?

— Цирк, цирк! — воскликнула Анриетта. — Все уже договорено. Антуанетта к двум часам поведет его в цирк Медрано. Там прекрасная программа.

— Значит, окончится в пять, — подсчитала Элиана. — Потом Антуанетта зайдет с ним в кондитерскую. А дома он будет играть у себя в спальне. До завтрашнего дня мы о нем не услышим, а завтра он целый день проведет у своей кузины.

— А вторник? — с опаской спросил Филипп.

— Во вторник Антуанетта выразила желание свезти его в Версаль. Они поедут на электричке, там и позавтракают. А насчет дальнейшего будет видно.

Слова Элианы, сумевшей так умно распорядиться днями каникул, были встречены восторженными похвалами присутствующих. В ответ Элиана мило улыбалась и не сразу приняла свое обычное выражение; бросив случайный взгляд в зеркало, висевшее напротив, она убедилась, что веселая мина молодит ее, по крайней мере, лет на десять. «А я еще совсем ничего, — подумала она, — особенно если свет сбоку. Самое главное — иметь веселый вид. Возраст человека измеряется степенью веселости взгляда. Хотя боюсь, что все мои морщины остались на месте», — цинично добавила она про себя. Она полуобернулась к Филиппу, стараясь, чтобы солнечный луч, золотивший ее поблекшую кожу, не соскользнул со щеки.

— Да, я совсем забыла сказать, тебе, Филипп, утром звонили. Некий господин Дидерик. Но тебя не было.

— Дидерик? А что ему от меня надо?

— Не знаю. Он хочет тебя видеть и после завтрака опять позвонит.

— По-моему, я где-то слыхал это имя.

— Очевидно, рассчитывает деньги занять, — высказала предположение Анриетта.

— Хочешь, я сама его приму, — предложила Элиана. — Скажу, что тебя нет. Если что-нибудь важное, он сможет зайти на днях.

Филипп чуть было не согласился, но, вовремя заметив насмешливое и даже слегка загадочное лицо жены, исподтишка наблюдавшей за ним, спохватился.

«Радуется, — подумал он. — Надеется, что я стушуюсь перед могущей быть неприятностью, как и перед всем прочим».

— Нет, не надо, — сказал он, швырнув нож на тарелку, и все присутствующие от неожиданности вздрогнули. — Я сам с ним побеседую. Если окажется нахалом, я его проучу.

— Уши надерешь? — спросила Анриетта.