Обломки

Нередко во время своих одиноких прогулок она заходила в самые глухие уголки Булонского леса. Деревья стояли голые, но кусты уже зазеленели, и воздух был теплый. В тишине она прислушивалась к отдаленному грохоту автомобилей и, уперев глаза в землю, все вопрошала и вопрошала себя.

А тем временем Филипп бился над иными вопросами и не решался отослать сына в коллеж, хотя каникулы кончились уже неделю назад. Он сам проводил его на вокзал, а когда наступило время прощаться, взял и отвез обратно домой. Почему бы не отдать его в кахой-нибудь лицей поблизости? Но этот проект был отвергнут из боязни не угодить свояченице. Поэтому он назначил отъезд Робера на послезавтра, отменил его в последнюю минуту, долго размышлял, но так ничего и не выдумал. Он сам дивился своей нерешительности. Неужели он вдруг так привязался к сыну? Почему? Ведь ребенок-то был уже давно.

Робер часто прятался за дверью, подстерегая отца, и, завидев его, с веселым криком выскакивал вдруг, чтобы напугать. Эта игра раздражала Филиппа, он и вправду вздрагивал, но из деликатности притворялся, что ему тоже весело. Ничто так не льстило ему, как некое сообщничество, которое установилось между ними, как доверие, которое он сумел внушить этому мальчику. В один прекрасный день, пригладив лохмы Робера, он повел его к фотографу. Пробные снимки ему прислали на дом дней через пять-шесть, и Филипп даже вскрикнул от удивления. Заветный ящик, где хранились его портреты, был немедленно отперт, и десятилетний Филипп лег рядом с Робером. Какое же поразительное сходство!

От счастья он даже забыл о своей обычной сдержанности и позвал в качестве свидетелей сначала Элиану, потом Анриетту. Сестры поочередно нагнулись над снимками. Элиана хмурилась и не нашла ни малейшего сходства, напротив, указала на целый ряд недостатков в лице Робера, которые напрасно стали бы искать в лице Филиппа. «Теперь он окончательно помешался на сыне, — думала она. — Я родила бы ему красивее». Анриетта же, по обыкновению, расхохоталась, увидев на столе две пухлые мордашки, серьезно на нее глядевшие; и чем громче она хохотала, тем важнее становились лица обоих мальчиков; поняв наконец, что она портит всем настроение, Анриетта ушла к себе и заперлась в спальне. Филипп оскорбленно убрал карточки.

Боясь показаться смешным в глазах жены и свояченицы, он скрывал от них прогулки с сыном и, отослав его побегать по саду при музее Галльера, являлся туда через несколько минут. Скрытного от природы мальчугана забавляли эти мелкие хитрости. Иногда Филипп водил его в кино и постепенно приобрел вкус к этому роду зрелищ, хотя раньше ненавидел кинематограф: больше того — он уже научился узнавать некоторых актеров. Вскоре он обнаружил, что уже не может обходиться без сына. Удивительно все-таки получалось: он и сам не понимал ничего, но, уже с вечера счастливый, забыв о скуке, начинал мечтать о завтрашней прогулке, задумывал посещение музеев, а иной раз даже ездил с Робером по окрестностям Парижа. И теперь он жалел, что не назвал сына Филиппом.

Он уже получил из коллежа несколько писем; первое удивленное, второе тревожное и, наконец, ледяное с приложением счета. Первое было выброшено в корзинку, второе в сточную канаву, а третье приобщено к бумагам Филиппа. На том все и кончилось.

Однако не мог же Робер остаться неучем, первый триместр начался уже три недели назад; но при одной мысли, что надо отправиться к директору лицея, беседовать с этим господином в сюртуке, неодолимая лень накатывала на Филиппа, и в конце концов будущий визит, мысленно прокомментированный на десятки ладов, пугал Филиппа чуть ли не до дрожи. Как-то в воскресенье он решил, что в понедельник к директору отправится его секретарь г-н Биар.

В то последнее воскресенье, которое он проводил с сыном, в голову ему пришла нелепая мысль. Погода хмурилась. Еще с рассвета поднялся резкий ветер, срывая с низко нависшего неба капли дождя. Именно этого ветра и ждал Филипп, и этого смутного света, этих пустынных проспектов, по которым уже бродила зима.