Обломок молнии

— Два возьми, — донеслось из-за занавески, — лыжным спортом займемся; зимой здесь, в сельской местности, красота-а! Это понимать надо!

Тут старческий голос задрожал, Родионыч закашлялся.

— Во! Я говорила — простынешь. А все: «Заря-адка, зарядка». Куда уж тебе! Сидел бы на печке, что ли. Говорила я.

— Цыц! Молчать! — тонким голосом прикрикнул Родионыч.

— Лежанку отремонтировала, — рапортовала Вера Степановна, — овчины там настлала, так что все к пенсионному отдыху готово. Знай грейся!

Она по-военному отступила на шаг, откинула штору. Во всей красе появился Родионыч: рубашка серая в клеточку, джинсы, на ногах — синие с белым кеды.

— Эва-а! — протянула Вера Степановна. — Вырядился-то! Или собрался куда?

— Там видно будет, — отмахнулся Родионыч, — а пока давай есть. Что там у тебя?..

Он вежливо поздоровался с девчатами и уселся за садовый стол завтракать.

Акима Родионыча местные прозвали «долгожителем». И не потому, что так уж стар, а потому, что Родионыч твердо решил прожить как можно дольше и отнюдь не скрывал этого. Для того и переселился сюда из города вместе с женой год тому назад, сразу после выхода на пенсию. Всю жизнь прослужил Аким Родионыч бухгалтером и всю жизнь мечтал поселиться где-нибудь на селе, к природе поближе, к лесу, к реке. Рыбку половить, здоровье поправить, а главное, спортом заняться на досуге… Никто из сотрудников и не подозревал, что в хилом старичке бухгалтере скрывается страстный спортсмен. Пока работал, все некогда было: то годовой отчет, то баланс, а то еще грипп или ангина. Сердце пошаливало. Словом, суета… Вторая страсть Акима Родионыча — музыка. Любил музыку послушать, любил и сам посидеть где-нибудь на лавочке с гитарой. Или с балалайкой. А здесь, на воздухе-то, все так прекрасно звучит! На природе-то! Да вот беда, инструментов нет. Гитару с балалайкой в городе у сына оставил. Обещал сын привезти, да вот не едет что-то, задерживается…

— Чай с молоком будешь или так? — спросила Вера Степановна.

— Так.

— Все так да так… Молоко пить должен, что врач-то говорил? Девочки, скажите там Прасковье, чтобы вечерошнего нам оставила. Литр.

— Пол-литра, — возразил «долгожитель».

— А я сказала — литр! Я тебя заставлю молоко пить! Ты у меня не отделаешься!

«Долгожитель» промолчал, отхлебывая горячий крепкий чаек.

— Так и скажите хозяйке, литр, мол, — повторила Вера Степановна.

— Ладно, — отозвалась Ксана, — передадим обязательно.

— А вы чего это с утра за кашу? В столовой или не варят? Сейчас ведь в столовку пойдете.

— А-а! Столовка, — засмеялась Иришка, — в столовке потом водички попьем. После этой столовки еще голоднее, чем были.

— Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! — сказала Ксана.

Вера Степановна стояла за изгородью, — мощный торс, облаченный в голубое в белых яблоках платье, голова склонена набок — заинтересованно слушала.

— Ишь ты. Плохо кормят, значит. А должны кормить хорошо. Ребятишек-то как не стыдно.

— Там ведь не только мы, там и совхозные рабочие питаются, — сказала Люба.

— Ну, рабочим-то невелика беда. У них все свое… А и те, слыхать, жаловались: с собой на работу кусок тащи. Куда это годится!

— А вот я хочу спросить вас, молодые барышни, — вкрадчиво обратился Аким Родионыч. — Сардины в столовой бывают или нет? Знаете, этакие коробочки длинные, сардины. Знаете, наверно?

— Эва чего захотел. Сардины. — Вера Степановна звучно шлепнула себя по бокам. — Ты, Родионыч, скажешь! Сардинами их будут кормить! Чего другого придумал бы, а то — сардины!

И раздосадованная Вера Степановна ушла на веранду.

Люба протерла полотенцем последнюю чашку, поставила ее в ряд с остальными, покачала головой:

— Килька в томатном соусе бывает. В буфете. Сардин что-то не заметила. — Она сосредоточенно шмыгнула носом.

— Килька? — живо отозвался Родионыч. — Это маленькие круглые такие?

— Да килька же, — удивилась Люба, — рыбешка в томате!

— Тара, тара меня интересует, — нетерпеливо потирая руки, пояснил Родионыч. — Баночки то есть.

— Баночки? — удивилась Люба.

— Ой, девчата, опаздываем! — Иришка вскочила, отряхнула свои коротенькие потертые брючки, наскоро расправила бантики у висков, помчалась к калитке.

— Тара обыкновенная, — ответила на ходу Ксана, — маленькая, жестяная!

— Круглая, — серьезно добавила Люба.

Калитка за девчатами захлопнулась.

— Эх, незадача! — бормотал Родионыч, усаживаясь на ступеньку крыльца. — Круглая! Не годится. Никуда не годится. Дрянь дело. Дело дрянь…

Он посидел еще немного, потом поднялся, захватил свою можжевеловую, чисто обструганную палку, снял с забора продовольственную сумку — Вера Степановна сушила ее после мытья — и вышел со двора.

А грядки оказались длинные — конца не видать. До самого горизонта протянулись четкие параллельные борозды, испещренные нежно-зелеными слабыми листками капусты и пышными цветущими кустами сорняков. Каждая девочка получила по такой грядке.

— Ничего, к полдню управитесь как миленькие, — говорила Прасковья Семеновна, она была тут бригадиром. — Спины-то молодые, чисто резиновые, не то что у нас, пожилых.