Обман

— Судя по твоим рассказам — довольно типичный экземпляр.

— То есть типичный мужчина?

— Нет, просто мужчин такого типа немало. Вставить и вынуть. Вставить и вынуть. Возможно, кое в чем он незаурядный, но уж никак не странный.

— Почему же эти друзья более или менее довольны жизнью, а я так несчастна?

— С чего ты взяла, что они довольны? На самом деле ты ничего про них не знаешь и не узнаешь, пока не увидишь, в каких позах их ноги в постели.

— Спасибо, доктор.

— Я тебе не доктор. Я твой друг. И поклонник.

— Видишь, как все получилось: ты вернулся в очень трудное для меня время. Я должна была тебя предупредить.

— Я все равно приехал бы.

— На выходные я съездила к маме, ей уже гораздо лучше. Но я сидела с ней словно под наркозом. Как будто мне что-то вкололи, какое-то старящее средство. Такое, знаешь ли, что лишает тебя душевных сил. Даже мама это заметила. Я просто пальцем шевельнуть не могла. Господи, чего только я не натерпелась после смерти отца. Чем только мне не пришлось заниматься из года в год — страшно вспомнить! Но вот ей стало заметно лучше, а я захандрила.

— Когда больной выздоравливает, заболевает сиделка.

— Да, что-то в этом роде. Помню, меня не оставляла мысль: чтобы нам с сестрами не спятить, нужно сломить ее дух, и тогда мы вздохнем свободнее. Помнится, я считала это семейным заговором. Мои дядья и тетки были того же мнения: ей пора на тот свет.

— Жуть какая.

— Только представь: дома забот полон рот — и на тебе — надо ехать к ней, причем еду я всегда одна. Мне это — поперек горла, я же знаю: муж там, в Лондоне, живет в свое удовольствие, и мне обидно оттого, что он за мной не приедет, что утрачено даже представление о приличиях, что ему следовало бы поддерживать меня, потому что так принято. Когда я сидела у постели матери, мне казалось, что я вот-вот умру. Она же чувствовала себя хорошо, шла на поправку и нагоняла на меня тоску. Порой, когда очутишься в трудном положении и тебе кажется, что жизнь кончилась, ты просто-напросто ждешь последнего часа. Тебе такое знакомо?

— Конечно.

— Не отцом тоже?

— Нет, с ним — нет. Отец, он хоть и старый, по-прежнему живет на всю катушку. Обо всем имеет собственное мнение, и оно не совпадает с моим. При нем я порой чувствую себя четырнадцатилетним юнцом, только не подаю вида. Сидя возле него, я вовсе не жду смерти — наоборот, скорее, жду, что вот-вот начнется жизнь. Прошлым летом один из моих племянников решил жениться на пуэрториканке — как же отец взбеленился. А поскольку скрывать свои чувства он не умеет и не хочет, то и внука достал — тот тоже взбеленился, следом вспылил мой брат, и отец позвал меня; в конце концов я сел в машину и повез его из Коннектикута в Нью-Джерси. Когда добрались, он завел ту же бодягу уже со мной. С полчаса я отмалчивался, а потом сказал, что ему необходим краткий экскурс в историю. «В начале века твой отец стоял перед выбором, у него было три варианта — сказал я. — Вариант номер один: остаться с бабушкой в еврейском местечке в Галиции. И если бы он остался, что было бы с ним, с ней, с тобой, со мной, Сэнди, мамой — со всеми нами? Короче, выбор номер один: все превратились бы в пепел, все до единого. Номер два. Он мог бы уехать в Палестину. В 1948 году вы с Сэнди стали бы сражаться с арабами, и даже если никого из вас не убили бы, — как минимум либо ты, либо он наверняка лишился бы пальца, руки или ноги. В 1967 году уже я участвовал бы в Шестидневной войне[16] и как минимум получил бы дозу шрапнели. Предположим, в голову — и наверняка окривел бы. А в Ливане сражались бы уже два твоих внука и — ладно, сойдемся на том, что только один из них был бы убит. Это в Палестине. И третий вариант — уехать в Америку. Что он и сделал. Какой самый худший исход возможен в Америке? Твой внук женится на пуэрториканке. Если ты живешь в Польше, ты — польский еврей со всеми вытекающими из этого последствиями; если живешь в Израиле, ты — израильский еврей со всеми вытекающими из этого последствиями; если живешь в Америке, ты — американский еврей, со всеми вытекающими из этого последствиями. Что ты выбираешь? Говори, Герм». «Ладно, — сказал он, — ты прав. Твоя взяла! Больше не вякаю!» Я был в восторге. Но хоть и перехитрил отца, решил спуску ему не давать. «А теперь знаешь, что я сделаю? — начал я. — Смотаюсь в Бруклин и поговорю с матерью этой девушки. Уверен: она стоит на коленях, ревет в три ручья и теребит свои четки. А я приеду и скажу ей то же самое, черт побери, что сказал тебе. „Хочешь жить в Пуэрто-Рико — валяй, твоя дочка выйдет, как положено, за хорошего пуэрториканского парня, но тогда все вы будете жить в Пуэрто-Рико. А хотите жить в Бруклине — тогда решайся на худшее, что может случиться: твоя дочка выйдет за еврея, зато вы станете жить в Бруклине. Выбирай“». Тут отец снова заводит свою бодягу: «Сравнил! „Худшее, что может случиться“?! Эта баба должна быть на небе от счастья, узнав, за кого выходит ее дочка». «Само собой, — отвечаю я, — она на седьмом небе от счастья, точь-в-точь как ты».

— И чем дело кончилось? Что было дальше?