Обман

– Вы удивительно хорошо помните детали для происшествия двадцатилетней давности.

– Двадцатитрехлетней. – «Не надо со мной бодаться, доктор медицины». – На самом деле отчасти из-за этого человека я и решила стать психологом.

– Из-за этого психиатра? Почему?

– Я подумала, что в этой области остро не хватает компетентных и действительно внимательных к пациенту специалистов.

– И вы полагаете, что вы именно такой специалист?

– Так точно, доктор Брукс.

– И что было дальше? – Ее это совсем не позабавило.

– После того как я выбежала из кабинета? Он связался с моей матерью и попытался убедить ее продолжить сеансы.

– И вы продолжили?

– Я нет, но моя мать – да.

– Ваша мать?

– Да. Вместо меня к нему стала ходить моя мать. Она заняла мое место в кресле и старательно рассказывала моему психотерапевту о моих проблемах – то есть проблемах, которые у меня были, по ее мнению. Она аккуратно и тщательно обходила тему ее собственного участия в моей жизни, того, как она на нее влияет, и винила во всем моего таинственного отца. Которого там не было и который не мог себя защитить, потому что существовал в основном в ее деформированной памяти. – Я склоняюсь вперед и практически рычу: – Ведь это то, что вы хотели от меня услышать?

– А это то, что вы хотели мне рассказать?

«Ненавижу психиатров».

Когда сеанс заканчивается, я придерживаю для нее дверь, нависая, как башня, и в какой-то момент меня вдруг одолевает желание шлепнуть ее по руке, чтобы все бумаги разлетелись и мои ответы смешались с чужими.

Отчаяние заставляет человека делать странные вещи.

8 декабря, 16:17

Телефон вибрирует, и, когда я вижу, что сообщение от Эй Джея, у меня мгновенно потеют ладони, совсем как у подростка. «Скучаю по тебе», – пишет он, а дальше следует ряд эмодзи с весьма прозрачным намеком. Все, что делает и говорит Эй Джей, как будто заряжено сексом, и это каждый раз на меня действует. Меня совсем не задевает, что общаемся мы поверхностно, почти буквально с помощью одних только смайликов, эмодзи и обмена телесными жидкостями. Я начинаю отвлекаться и думать бог знает о чем, но внезапно раздается стук в дверь.

– Сссссэээээээм, сегодня очень важный день, и мне-надо-с-тобой-поговорить. – Эдди открывает дверь и маячит на пороге кабинета.

– Хорошо, Эдди. – Я убираю телефон в ящик стола и пытаюсь вытряхнуть из головы эротические фантазии. – У меня есть немного времени, а потом меня ждут другие важные дела. Так что предлагаю тебе войти, и я смогу уделить тебе минут пятнадцать. Как тебе такое, подойдет? – Я слишком много раз давала ему от ворот поворот и теперь обязана выслушать. Я ему должна.

– Дддаааа, Ссссэээээм. Ссспасссиииибо.

Шаркающей походкой Эдди заходит в кабинет и усаживается в кресло для пациентов. Потом снимает свою засаленную бейсболку – волосы у него тоже порядком сальные – и пристраивает ее на край согнутого колена. Потом приглаживает вихры с двух сторон, стараясь придать себе презентабельный вид. Когда Эдди получает то, что ему нужно, в данном случае – мое время и внимание, его голос становится не таким отчаянным, и фразы, которые обычно сливаются в одно длинное слово, начинают распадаться на отдельные части и звучат почти нормально.

– Почему сегодня важный день, Эдди?

– Годовщщщщиииина.

– О, вот как? Годовщина чего? – Я отпиваю кофе.

– Сегодня у нас с моей девушкой была бы десятилетняя годовщина.

– Я не знала, что у тебя есть девушка и у вас все так серьезно. Расскажи мне о ней.

– Это так тяжело, тяжело, тяжело – говорить о ней. – Он качает головой.

– Ты с ней когда-нибудь разговариваешь?

– Нет, я не могу с ней разговаривать, потому что ее больше нет в живых.

– О нет. Какой ужас. Прости, я не поняла, что она умерла.

Эдди ерзает на стуле, перекладывает бейсболку на подоконник, наклоняется ко мне и начинает рассказ:

– Она, она, она была в депрессссиии очень долгое время, и иногда бывали дни и недели, когда она совсем не вставала с кровати, и просто лежала там, и даже книг не читала, а я никак не мог ей помочь. Она все смотрела старые фотографии, на каких… где она была еще совсем маленькой. У нее была маленькая паччччка старых фотографий, и она лежала в нашей кровати и перессссматривала их, и включала одну только маленькую лампу у кровати, и накидывала на нее коссссынку, и из-за косссынки свет в комнате становился совсем оранжевым, а она ссссмотрела на эти фотографии.

Он опять ерзает и упирается в спинку кресла. Наклоняется еще больше, ставит локти на колени и снова приглаживает волосы.

– Я тогда работал, и по многу часов, а она все время была дома одна. У нас не было большого дома, только маленькая квартирка на востоке Нью-Йорка, и она не вставала с постели, если только ей нужно было в туалет, и все, больше нет. Она ничего не ела и стала такой худой-прехудой. Я должен был работать. Я работал в метро, и мой сотовый не брал под землей. А она не работала и все время сидела дома.

– Как давно это было?

Я знаю Эдди уже очень долго, но еще никогда не слышала эту историю.