Обмененные головы

И вот звонок, на сей раз в дверь. И к такому Акакию Акакиевичу в квартиру входит Доротея Кунце. Он ее усаживает, он вокруг нее крутится. Письмо? Конечно же, сию минутку, оно уже приготовлено. Гостья не спеша его читает, интересуется, как оно к нему попало, не просил ли кто когда-либо для публикации. Потом снизошла до расспросов о прочей его коллекции, выказала интерес к его семье, посочувствовала, узнав, что он живет теперь один. Наконец Боссэ предложил ей чай или кофе. От чашечки кофе она бы не отказалась. Боссэ идет на кухню, а вернувшись с подносом, на котором кофейник, сливки, две чашки, сахарница, вазочка с печеньем, – никого в комнате не застает. Поначалу он решил, что гостье понадобилось в «кло», у него это сразу как входишь – кухня же в глубине. Через десять минут он деликатно идет «посмотреть»… Туалет пуст, входная дверь открыта, только притворена. Письмо исчезло также. И он не знает, просто не представляет, что подумать. Он даже не может никому пожаловаться – невестка Готлиба Кунце была у него и украла?! Даже язык не поворачивается такое выговорить. Да и кто ему поверит – решат, что он… Боссэ постучал пальцем по своему морщинистому лбу.

А не пробовал господин Боссэ с нею как-то связаться, выяснить? Нет, даже не пытался – да и как? Через кого? Что бы он ей сказал – пожалуйста, возвратите мне письмо? А она: какое письмо, вы с ума сошли! И ему не останется ничего другого, как признать, что это в самом деле была не она, а какая-то аферистка, внешне на нее похожая. К тому же он вскоре заболел, да-с, у него случился тяжелый инсульт.

Что можно было сказать ему в утешение? Прямо как миледи украла у Бэкингема алмазные подвески… я покачал головой. Ну, в «Трех мушкетерах», помните? Нет, он не читал.

Мысль, что с волками жить – по-волчьи выть, тактически бесспорная. Другое дело, как раз благими намерениями тактиков и устлана дорога в ад. И все же возьму грех на душу: законными средствами мне с нимивсе равно не сладить – рискну повыть по-ихнему.

На этих днях, примерно в течение недели, я трудился в поте лица своего – как в Циггорне, репетируя «Немую», так и в Ротмунде. Что, в сущности, хорошо: некоторый тормоз. Следовало все идеально продумать. И я вспоминал… Что такое думать – если не вспоминать? Прежде чем принять решение, вспоминай – все-все. Ибо (перевру уже во второй раз эту цитату) кто знает, из какого сора…

В разгар моих «воспоминаний», на третий день по возвращении – я только вошел домой после репетиции, – дала знать о себе Петра. Она звонит из Хундштока [185] от своих родителей. Первая реакция: ушла из дому… даже непривычно, что кроме свекрови у нее есть еще кто-то. Извиняется, что меня не встретила, – она на серебряной свадьбе. Молчу. (Этого не может быть.) Ах, у сестры… у старшей сестры серебряная свадьба… Они все живут там, в Хундштоке. А у вольнолюбивой Петры, оказывается, здоровые корни. Я спросил, кто ее отец. Боже мой, да он пастор, и у нее пропасть братьев и сестер в Хундштоке.

А у нее для меня сюрприз. Приедет – покажет. Когда? Если я хочу, то сегодня после одиннадцати. Когда я прихожу домой? Отлично, это же как раз по пути, она подхватит меня в Ротмунде, даже здорово – она меня целует… Дома ее ждут только завтра. Doswidanija druschba.

Сюрприз заключался в том, что на ступеньках ротмундского театра меня ждала прежняя, подстриженная как английский газон Петра. Специально для меня, она знает, что мне так больше нравится. Она никак не могла меня встретить. А что я подумал? Я на это надеялся – в противном случае получалось, что она не захотела меня встречать.

Ее анархистский пошиб отнюдь не мешал ей недурно выглядеть. Больше того – даже легитимировал ее, ну, чтоб не так грубо, нордический пушок; мне после Израиля дико видеть рисунок примятых чулком волос на голени – у элегантных немок, то есть следующих вовсе не матери-природе, а Коко Шанель.

Она спросила, что это у меня, – в левой руке я держал скрипку, в правой – распираемую во все стороны авоську с названием местной снобистской гастрономии «Rotmundienne charcuterie»; перед спектаклем, имея в виду предстоящую разгульную ночь, я купил разной дорогой снеди: сыров, каких-то салатов, паштетов, копченой гусиной грудки, кетовой икры, креветок – в надежде, что до полуночи это все не протухнет. Пить я взял «неподобающее» для таких деликатесов «Асти Спуманте». (Это мне хотелось – чтоб пить и про себя декламировать: «Веселое асти спуманте иль папского замка вино». Не знаю, подразумевал ли Мандельштам под последним что-то конкретное. Может быть, «Лакрима Кристи» [186] – то, что пил в Неаполе Жерар де Нерваль, которым русские символисты очень увлекались? Я бы не пожалел еще двухсот марок, но этого сорта вина в «Rotmundienne charcuterie» не знали.)