Обмененные головы

Предстоявшие еще мне «Обмененные головы» были не самым легким спектаклем в нашем репертуаре: требовалось все время считать, потом было неприятное соло. Но так как я опередил все сроки, то успевал заехать домой – прилечь на часок. У меня было такое чувство – такая усталость, в спине, в пояснице, – будто я сегодня полдня камни таскал. «Уф», – сказал я, падая на Эрихову тахту.

Вот все и выяснилось, можно было поставить точку. Я не знал только, как сложилась судьба деда дальше, после войны, но меня это и не так волновало. Эся получит фотографию, текст. Пожелает – сама выяснит. Доказательство того, что Кунце спас еврея, ее отца, у меня имелось неоспоримое. Пусть теперь пишет в «Джерузалем тауэр» опровержение – на статью маэстро Лисовского.

Я ощущал типичную послеэкзаменационную пустоту: все сдал, на все ответил… Ну и что дальше? Мне в глубине души казалось, что в моей жизни что-то непременно после этого изменится… Ничего. Интересно, как там Сара Бернар, или как ее, Леандер – со своими гостями уже простилась? Когда хватится, то что она сделает? Какое у нее будет выражение лица? Я рассчитывал сегодня после спектакля обо всем узнать от Петры. А завтра еще до репетиции фотография будет отправлена Эсе. И – привет. Если хотите, заявите на меня в полицию, дражайшая.

Потом снова стал думать, как же это было – сын с отцом, впервые вместе, в какой ситуации! Мальчишка, нацист – ума палата. Хотя, видно, цепкий по-своему. И вдруг этот сверхчеловек от рождения узнает, что он еврей. Что «великий немецкий композитор» – всего лишь его отчим. Что и мать его – его фанатичная антисемитка мать – тоже еврейка, о чем, разумеется, он не подозревал. Возможно ли было практически такое неведение? Да. В условиях той золотой клетки, в которой он вырос, – да. Я прочитал недавно мемуары дочери Сталина – лишнее подтверждение, насколько эти высокородные дети все до единого – «глазенаппы». Как же жил после этого Клаус – мой родной дядя? Правда, уже недолго ему оставалось.

Ужасно все это, хоть и как в кино. Гм… Сегодня отправить Эсе снимок нельзя, нет подходящего конверта – не посылать же в этом «черном ящике». К тому же все равно надо было зайти на почту: нестандартный формат. Прямо на журнальном столике, у самой моей головы, валялось несколько простых конвертов – я о них подумал, потому что они-то как раз и не годились.

Впрочем… Я что-то вспомнил; достал другое письмо, перечитал, вложил в конверт и надписал адрес Боссэ, это уйдет еще сегодня. Глядишь, завтра утром старик получит и обалдеет. Прежде чем запечатать, я – следуя внезапной причуде – вкладываю еще туда записку: Robin Hood – with compliments. [194]

Но после спектакля Петра не пришла и не позвонила, вообще никак не дала о себе знать. Еще выходя из театра, я озирался в напрасной надежде, что она меня встретит. Вечер выдался майский, как будто и не стоял конец ноября. Кафе мгновенно оккупировали улицы столиками, за столиками расположился разный люд – не только мужчины, «одинаковые в смысле костюмов и морд», как писал большой друг немецкого народа Набоков (в этот час это могли быть только командированные), но и другие типы циггорнского социума: помоложе и поголосистей или немолодые пары и группы с одинаково обточенными, как галька прибоем, вкусами и жизненными установками; и тех, и других, и третьих, и еще всяких разных – учительниц, мотоциклистов, вахмистров – всех их объединяла топорность центральноевропейцев, либо стремящихся не отстать от настоящего «Запада» (откуда и экстравагантные наряды на совершенно деревенских фигурах), либо, наоборот, воинственно противопоставляющих свое мохнатое благополучие тому факту, что в мире кроме какого-нибудь Швайнау или Нейштадта есть еще Лондон, Париж, даже Лиссабон – места парадоксальным образом хотя и не столь благополучные, как тот же Свинау, но почему-то ужасно волнующие душу.

Между тем выходившую из театра публику – оголенную, и в смокингах, и благопристойно-скромную, в квазиортопедической обуви – скандализировали непристойными речами, а главное, звуками два подростка в боксерских шортах с банками пива. Но Петры не было.

Дома телефон тоже молчал. Я еще посмотрел фильм про камикадзе, чья напрасная жертва имела своей действительной причиной несчастную любовь, – вздохнул и пошел спать. Телефон на всякий случай я поставил в спальне возле кровати. В восьмом часу он меня разбудил, поведав голосом Ниметца, что сегодняшняя репетиция к концерту отменяется. Очень кстати (зевнул я), а чего так? Шеф все еще не может пошевельнуть рукой. Ну, так пусть ногами дирижирует (это был вполне ниметцевский уровень остроумия).

Поворочавшись, я поднял трубку и набрал номер Петры. «Кунце», – проговорил мужской голос – а я-то надеялся, что он уже уехал в больницу. Чтобы не сеять семена подозрения в душе своего кузена, я говорю – как можно гортанней: йалла, хабиби! хванчкара! А?.. Энтшулдиг мир. Потом я быстро одеваюсь, вызываю такси и еду в Цвейдорферхольц…