Обменные курсы

На следующий день Петворт снова оказывается в знакомом мире, движется по знакомому распорядку. Он снова приглашенный лектор, чье время расписано по часам; события приходят и уходят, как и люди вокруг, всё сплошь не персонажи в историческом мировом смысле. Облезлый автомобильчике безликим студентом за рулем заезжает с утра в гостиницу, чтобы отвести их с Любиёвой в новый университетский комплекс на забетонированном голом холме. Здания – прямоугольные коробки на фоне округлых гор. Сам университетский корпус, как почти все университетские корпуса в мире – голые трубы, кафель, на дверях номера вместо фамилий. Петворт идет по коридорам, где колышутся плакаты, а плитка местами потрескалась. Робкий и щуплый профессор Влич выходит из-за книжного шкафа.

– А ваш замечательный поэтический лауреат? По-прежнему великолепный Джон Мейсфилд [22]? – спрашивает он, ведя Петворта в крохотный кабинет, где стоят три миниатюрных кресла и кофейный столик. – Я всегда рад видеть гостя из Британии. Как ваша британская болезнь общества? Или она прошла и все снова хотят работать? Как ваша Железная Леди? Исполняет, делает свое чудо?

Это обычные вопросы к лектору, и Петворт на них отвечает; профессор Влич наливает кофе из кофеварки; в клетке между книжными шкафами заливается канарейка.

– Мы надеемся, вы пробудете у нас весь день, мы хотели бы вас использовать, – говорит Влич. – Утром я дам вам час лекции, потом вопросы. Я произнесу короткое вступление, просто некоторые приятности о вас. Наши студенты не как ваши, немного тихие, это не их язык. Конечно, они мечтают вас услышать. Текст при вас, мы можем идти?

Через несколько минут Петворт уже стоит в огромной аудитории, которая ярусами уходит в сумрак; невразумительные лица студентов тоже сумрачны. На последнем ряду сидит кто-то с «Пъртыуу Популятууу»; в первый миг Петворт думает о Плитплове, однако Глит, безусловно, слишком далек даже для этого мобильного человека. В первом ряду сидят низенькие пухленькие профессорицы, занятые марксистскими мыслями и вязанием. За кафедрой профессор Влич развивает длинное вступление на языке, которого Петворт по-прежнему не понимает, хотя вроде бы временами улавливает фамилию, отдаленно напоминающую его собственную: Петвортим делает то-то, Петворта сделал се-то. Парты скрипят, в аудитории гуляет сквозняк. Петворт вынимает из портфеля снискавшую всемирное признание лекцию о разнице между «I don't have» и «I haven't got», подходит к кафедре и начинает говорить. Лица кажутся темнее, смуглее, чем в Слаке; человек на заднем ряду ни разу не опускает газету. Слушатели тщатся сделать вид, что слушают; после лекции звучит только один вопрос.

– Я полагаю, Маркс был очень доволен британцем Дарви-ном, потому что тот разрушил телегогию и установил наконец критическую утопию, – произносит одна из профессориц в первом ряду, откладывая вязание.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

Когда он выходит из-за кафедры, все встают, кроме человека с газетой.

– Надеюсь, вы с нами перекусите, – говорит профессор Влич, – и мы проведем диалог. Большая часть наших преподавателей женщины, как вы видите, с прекрасными идеями и еще с маленькими детьми, потому их день очень трудный. Может быть, вы поговорите с ними сейчас и после обеденного перерыва.

Петворт вместе со всеми идет по кафельному коридору в кафетерий, где ест невкусную холодную еду на пластмассовом подносе за пластиковым столом.

– Считаете ли вы, как Бёме, что есть один глубинный уровень речи, который звучит под всеми языками? – спрашивает одна из низеньких пухленьких профессориц.

– Мне очень понравился ваш трут, – говорит другая.

– Простите, что? – не понимает Петворт.

– Ваш замечательный трут. Разумеется, я его прочла. После обеда – семинар, на котором низенькие пухленькие профессорицы по-прежнему заняты умными мыслями и вязанием.

– Скажите, пожалуйста, прифуссору Патват, – говорит одна. – Вы знаете, наверное, что примерно на заре нашего экспериментального столетия возник критический вопрос, не впервые, но вышедший с тех пор на первый план: вопрос, о котором я веду речь, такой. Каковы отношения между объективным историческим миром, который наши ученые-физики называют реальностью, и внутренним миром наблюдателя, психическим «я», каковое только и может познавать мир? Как вы знаете, примирений этих мыслей было много, от Гегеля до Маркса, Фрейда и вашего Виттгенштейна, который, впрочем, не вполне ваш. Теперь скажите, как вы примиряете этот основоположенный вопрос?

– И еще, – добавляет другая, – можно ли примирить рецептивную эстетику Изера с гегельянством Лукача?