Обнаженная смерть

— Понимаю. — Элизабет сложила руки на коленях и попыталась четко сформулировать вопрос Евы, как подобает юристу. — Вы полагаете, что Шерон могла быть со мной откровенна как с матерью и женщиной, разделяющей многие ее взгляды, по поводу интимных подробностей своей жизни. — Как Элизабет ни старалась, ее взгляд затуманился. — Простите, лейтенант, но это, к сожалению, не так. Шерон редко чем-либо со мной делилась — тем более подробностями своего бизнеса. Она была… далека и от отца, и от меня. Вообще от всей семьи.

— И вы бы не узнали, если бы у нее появился постоянный партнер — человек, вызывающий особую симпатию? Способный ее ревновать?

— Боюсь, что нет. Но думаю, что такой человек вряд ли у нее был. Видите ли, Шерон… — Элизабет глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. — Она презирала мужчин. Ее влекло к ним, но в глубине души она питала к ним презрение. Мне кажется, она вообще презирала людей, а мужчин, которые увивались вокруг нее с раннего возраста, — особенно. Шерон считала их болванами.

— Профессиональные проститутки подвергаются серьезной психологической проверке. Неприязнь, тем более презрение, как вы это называете, обычно становится причиной отказа в лицензии.

— О, Шерон была очень умна! Если ей чего-то хотелось, она находила способ это заполучить. За исключением счастья… Счастливой она не была. — Судя по судорожным глоткам, Элизабет не могла справиться с комом в горле. — Честно говоря, я сама ее испортила. Мне некого винить, кроме самой себя. Какой смысл скрывать? Мне хотелось еще детей! — Она закрыла рот ладонью и сидела так до тех пор, пока не решила, что остановила дрожание губ. — Мои убеждения не позволяли мне больше рожать, муж тоже относился к этому однозначно. Но своим чувствам я не могла приказывать: мне было мало одного ребенка. И я слишком сильно любила Шерон. Сенатор расскажет вам, как я баловала ее, как нянчилась с ней, во всем потакала. И он будет прав…

— По-моему, материнская забота — ваша привилегия.

Элизабет попыталась улыбнуться.

— Как и материнские ошибки. Я совершила их предостаточно. Ричард тоже ошибался: он любил дочь не меньше, чем я. Когда Шерон решила переехать в Нью-Йорк, она не скрывала от нас, чем собирается заниматься. Мы пытались бороться: Ричард умолял ее, я угрожала. Наверное, я сама ее оттолкнула, лейтенант. Она заявила, что я ее не понимаю, никогда не понимала, что видела только то, что хотела видеть. Она кричала, что меня интересует только то, что происходит в суде, а то, что творится дома, у меня под носом, я не желаю замечать…

— Что она хотела этим сказать?

— Наверное, что я была более способным адвокатом, чем матерью. После ее отъезда я чувствовала себя оскорбленной, я была страшно зла на нее. Я ждала, уверенная, что она пойдет на попятный. Но этого, конечно, не случилось.

Она помолчала, перебирая горестные воспоминания.

— Ричард пару раз ее навещал, но это не принесло пользы, а только его расстроило. Мы опустили руки и отказались от попыток на нее повлиять. Так продолжалось до недавних пор, пока я не почувствовала, что мы обязаны попытаться еще раз.

— Чем это было вызвано?

— Годы проходят, — пробормотала Элизабет. — Раньше я надеялась, что ей надоест такая жизнь, что она пожалеет о разрыве с семьей и вернется. Но она не возвращалась… Год назад я ездила к ней сама. И то, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Эта жизнь совершенно засосала Шерон. Когда я попыталась уговорить ее вернуться, она набросилась на меня с оскорблениями. Я приехала домой в ужасном состоянии. Ричард, который до этого твердил, что больше не будет вмешиваться, вызвался съездить к ней и поговорить, но она отказалась с ним встречаться. Даже Кэтрин хотела нам помочь. — Элизабет рассеянно потерла переносицу, чтобы унять головную боль. — Она была у Шерон всего несколько недель назад.

— Член Конгресса Кэтрин Дебласс ездила в Нью-Йорк, к Шерон?!

— Ну, не только к ней… Она собирала средства в какой-то фонд и заодно попыталась побеседовать с Шерон. — Элизабет поджала губы. — Признаться, я сама попросила ее об этом. Мне казалось, что я уже потеряла Шерон и было поздно отыгрывать все назад. Я не знала, как ее вернуть! Вот и понадеялась на помощь Кэтрин: она родственница, но все же не мать. — Она посмотрела на Еву. — Считаете, что я должна была почувствовать опасность гораздо раньше, когда Шерон была еще подростком?

— Миссис Барристер…

Элизабет покачала головой:

— Конечно, вы правы. Но она отказывалась со мной откровенничать, а я не хотела лезть ей в душу, потому что всегда уважала ее достоинство. Никогда не одобряла матерей, сующих нос в личные дневники своих дочек.

— В дневники? — встрепенулась Ева. — Шерон вела дневник?

— Всегда, с детства. Но очень тщательно прятала его.

— Вы думаете, став взрослой, она не отказалась от дневника?

— Нет, это я точно знаю. Шерон то и дело про него вспоминала, шутила насчет своих секретов и того, как ужаснулись бы знакомые, прочтя, что она о них понаписала.

В описи имущества личный дневник не фигурировал. Если его проглядели при первом обыске…

— У вас остались ее старые дневники?