Обнаженные розы

Они жгли, резали, разрывали мои ногу.

Я тихо рыдала. Боль когтями взбиралась по ногам, глубже вгрызалась в плоть.

Живот и грудь вздрагивали, когда я втягивала воздух.

Я ступила дальше, и глухо, стиснув зубы зарычала, втянула воздух, задохнулась от накатывающего, пульсирующего мучительного ощущения в ногах.

Мои ноги снова вздрогнули, колени подогнулись.

Боль жгла, сжигала и рвала мои ноги.

Я не могла это терпеть. Не могла. Не могу, я больше не могу.

Ощущая холодок на вспотевшей коже лба и морозную щекотку на вспотевшей шее, я, пересиливая себя, надрывая волю сделала следующий шаг.

Я вскрикнула. Не сжимаясь, не стараясь скрыть боль.

Я закричала от проникающей, глубоко прожигающей, бесконечной и сумасшедшей боли.

Боль лишала меня сил, храбрости и силы воли. Я не могла...

Я заставляла себя идти дальше.

Боже... Боже, я не знала, что так бывает... Господи...

Шаг... ещё шаг... А, Боже... Ещё... Ещё чуть-чуть... Я справлюсь... Я смогу...

Мое тело содрогалось от накатывающего, сотрясающего болевого шока.

В воспоминании вспыхнул эпизод из детства.

Я тогда была уже одна.

Отца только, что посадили. Мать ушла за месяц до этого. Я была одна.

Одна среди родственников, близки и дальних, которые презирали моих родителей и ненавидели меня.

Я вспомнила, как тётка Барбара, наказала меня, и сказала, что я не буду есть до Понедельника.

Я украла еду.

Я помню, как она остервенело била меня ремнем. Я помнила, как металлическая пряжка стегала мою спину.

Эти кровоподтеки и синяки ещё два месяца оставались на мне.

А на пояснице где пряжка ремня рассекла мне спину, у меня навсегда остался длинный, похожий на волос узкий, белёсый шрам.

Тогда я слёзно молила, чтобы она тётка Барбара перестал бить.

Но она так разошлась... Она мстила мне за моего отца, за мою мать.

Она мстила за свою ненависть.

Её остановил наш дворецкий. Дональд.

Единственный из слуг, не боявшийся перечить моим родственникам и любящий моего отца.

Сейчас меня поражала боль куда более свирепая, чем от хлестких ударов ремнем.

Я ступила правой ногой. Почувствовала, как стекло в ноге глубоко вдавливается в мышечные ткани, казалось хищные осколки стекла едва не достигали надкостницы...

Стекло отзывалось звонким шорохом, на каждый мой шаг.

Меня шатало. Ступни горели, пылали приступом режущей боли.

Я шла прихрамывая, едва перебирая изрезанными ногами.

Дверь... Главное дойти до входной двери.

Господи... Да что ж так... Так больно... Боже... А-а-й...

С моих губ сорвался новый стон. Руки дрожали. Дрожь трясла за плечи, толкала в ноги.

Я боялась уронить Иру.

Я ослабела. Боль истощила меня, высосала жизнь, выжрала силы...

Я больше не могла идти.

СТАНИСЛАВ КОРНИЛОВ

Среда, 18 июня

Когда он вышел, оставив Нику одну, в нём окрепла устойчивая мысль, что если с ней что-то случится, он застрелится.

Стас знал, что будет элементарно не в силах это вынести.

Да. Вот так.

И сейчас он корил себя за то, что оставил её.

Он гнал от себя поганые мысли. Мысленно проклинал Романтика.

И ещё ругал себя последними словами.

Он был виновен в неудачной засаде. Он был полностью виновен, что Романтик обозлился.

Стас знал это.

Домбровский и Арцеулов молчали.

Между ними на двоих молчание было мрачным, тяжелым, удрученным.

Коля владел собой хуже всех.

Он мерил площадку подъезда широкими, быстрыми шагами, два раза наорал на людей, что выглянули из квартир и спросили в чем дело.

Арцеулов молча курил. Уже восьмую сигарету.

Всех изводила мысль, что они могут только ждать.

И затаившийся этажом ниже отряд специального назначения, прибывший несколько минут назад, тоже вынужден ждать.

Ждать... Ожидание изматывало, нервировало и мучало.

Корнилов последние десять минут стискивал руками деревянные перила лестницы, пытаясь справиться с накатывающими волнами въедливых опасений.

Майор пытался быстро понять, что он может сделать и, что предпринять.

Самое просто решение, отдать приказ о штурме.

Да, может показаться со стороны, что так было бы проще.

Только это нужно было делать сразу, а не теперь, когда там Ника.

Стас, в который раз глухо рыкнул, коря себя за то, что позволил Нике остаться и сыграть в опасную игру.

Единственное, что его не много успокаивало так это, что не смотря на свой крайне нежный возраст Ника психологически куда взрослее своих сверстников, а о таких подонках, как Романтик, знает, наверное, по больше большинства знакомых ему следователей.

Почему? Да потому, что они профессионалы, опирающиеся на опыт и знания, а она банально, в прямом смысле слова, может заглянуть убийце в душу.

Стас бы в жизни не оставил Нику, если бы не помнил, как ей удавалось уже в похожих ситуациях воздействовать на убийцу.

В конце концов именно Ника убедила Московского живодёра, отпустить последнюю жертву.

И до этого, именно эта девочка с сияющими платиновыми волосами и искристо синим взглядов проникновенных глаз, убедила семью садистов из Подмосковья сдаться полиции.

Невероятно? Бред?! Чушь?.. Но, это факт.

Правда факт, о котором знает крайне ограниченное количество людей.

Стас прикинул, что принесет ему приказ о штурме.

Выходило, что ничего, кроме гибели и Романтика, и заложниц, и Ники.