Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже

— Меню обеда во время коронационных торжеств при восшествии на престол Николая II, — несколько небрежно ответил Игнатьев.

Он не желал отвлекаться, чувствовал себя писа­телем, за чтением горел, волновался, хвастался, ловил малейший намек на одобрение. Пожалуй, он несколько наивен. Но подавляет богатством виденного и пережи­того, знает, что никто с ним, чудом уцелевшим, срав­ниться не в состоянии. Он одутловат, тяжело волочит ноги, но не поддается, живет, работает, и мой визит — комсомольца — для него как свежий воздух».

Я переписал сюда с того листка, видя в этом рабо­ту, к которой оказался предназначенным.

Редактор «Футбола — Хоккея» в глазах некоторых людей — лицо официальное, у которого нелишне взять интервью. Когда это случилось впервые, я был много­речив, каламбурил, полагая, что репортер отберет, что нужнее. Получив газету с интервью, я тут же, чтобы не дай бог кто-нибудь в редакции не прочитал, мелко изорвал ее и бросил в урну. Такого стыда я давно не переживал. Репортер сработал по принципу «наобо­рот»: все серьезное опустил, а шуточки оставил. В дру­гой раз, наученный горьким опытом, я решительно заявил: «Буду сам диктовать на магнитофон и вопросы и ответы». Снова пришел конверт с газетой. Наверное, я чуресчур заформулировал свои ответы с перепугу, их «оживили», и снова я себя не узнал: что-то хлестаковс- кое выпирало. После того давать интервью я зарекся.

Никакой я не враг этого жанра. Мы в журнале публиковали множество бесед с футболистами, потом издали книгу, состоящую из них, и я был ее редак­тором-составителем. Мастерами интервью зарекомен­довали себя Валерий Винокуров, Олег Кучеренко, ки­евлянин Михаил Михайлов, тбилисец Гарун Акопов. И сейчас с удовольствием читаю интервью, проведен­ные Юлием Сегеневичем, Александром Вайнштейном, Леонидом Трахтенбергом. Хотя, по правде говоря, хотелось бы из бесед узнавать не одни мнения спраши­ваемого о разных вещах, но и за чтением составлять мнение о нем самом. Это встречается редко.

Разговор про интервью возник по тому поводу, что редакции я премного обязан встречами. То, о чем мне удавалось писать, рождалось не в блокноте, не в кас­сете магнитофона, а в вольных разговорах. Точность фраз не имела значения, если оставалась в памяти внешность собеседника, манера разговора, его взгля­ды, вкусы, симпатии.

Когда на экране телевизора появляется Евгений Евтушенко, читающий стихи или выступающий с ре­чью, я вижу резкие морщины вдоль щек, прикидываю, сколько ему за пятьдесят, и все равно он передо мной тот же, что и в его пятнадцать лет, когда мы познако­мились. Перемены в лице кажутся грубой ретушью. Пятнадцатилетним он производил впечатление поэта, который непременно напишет все то, что потом напи­сал. И внешне он определился — рано вымахавший, крепкой кости, худющий по-взрослому, без угловато­сти и застенчивости. Узкое, острое лицо, туго обтяну­тое, он подставлял, высовывал, не отводил в сторону, не берег.

А началось с того, что юнец этот, в белой рубашон­ке и мятых бедных брючках, в сорок девятом толкнул­ся в двери редакции «Советского спорта», ютившейся на площади Дзержинского, в доме, на месте которого ныне пустующий сквер. Толкнулся со стихами. Для него, выросшего на 4-й Мещанской, адрес редакции был самым прямым: в мяч поигрывал, Синявским заслушивался, на «Динамо» без билета протыривался, «Советский спорт» почитывал.

Попал он на Николая Тарасова, заведующего отде­лом и поэта, с первого чтения угадавшего дарование Евтушенко. Стихи те были напечатаны в газете с бла­гословения и с поправками Тарасова.

Так Женя оказался в нашей компании. Мы были вдвое его старше, а он всем своим поведением давал понять, что согласен только на равноправие, без снисхождения: в спорах, в шутках, розыгрышах, в пинг-понге, в преферан­се. У Владимира Барласа и у меня были приличные по тем временам библиотеки, Женя брал книгу за книгой, чаще всего те стихи, которые тогда достать было нелегко,— Цветаеву, Пастернака, Гумилева, Ахматову, Северянина, Хлебникова, Бальмонта, Б. Корнилова. Возвращал акку­ратно. И в каждое следующее посещение читал помногу новые свои стихи, требовательно спрашивал: «Что? Как?»

По-мальчишески добросовестно он рассказывал, чем был занят после предыдущей встречи, и выходило, что на сочинение стихов времени не должно было оставаться. Ему нравилось, что мы удивлялись.

И был еще в нашем общении футбол. Женя — болельщик того призыва, который нахлынул зимой сорок пятого, когда «Динамо» побывало в Англии. Причину его выбора мы сочли уважительной. И я тог­да приникал к черному мятому картонному репродук­тору, тому самому, из которого моя мать всю войну слушала сводки Информбюро. Не дай бог пропустить хоть словечко Синявского. «Челси», «Арсенал», Том­ми Лаутон, Мэттьюз, Бобров, Карцев, Хомич, Бес­ков — от всего этого с ума можно было сойти.

Но «Динамо» оставалось «Динамо», а «Спартак» «Спартаком». Жене влетало: трое-четверо на одного. Он «фехтовал» храбро, а если загоняли в угол, выска­льзывал с помощью безотказного приема.