Оборотень

Некоторое время Рубленый и Прихват в упор разглядывали друг друга – точно так же поступают бойцовые собаки, прежде чем вцепиться друг другу в глотки. Неожиданно Рубленый поперхнулся и попятился назад, из его руки выпал нож, и он обеими руками ухватился за горло. Наброшенный сзади на шею жгут стягивал ему горло все крепче. Дыхание у Рубленого перехватило и он, открыв рот, беспомощно шевелил губами.

– Смотри не задуши! – командовал Мулла. – . А теперь стаскивай с него портки. Вот так! Порасторопнее! Ставь его жопой кверху!

– Ну-ка, где моя краля? – пробасил Прихва и уверенно отстранил стоявших рядом зеков. – Спасибо, бродяги, что право первой ночи за мной оста вили, а то истосковался я. Ну прямо мочи нет терпеть.

Полузадушенного Рубленого опрокинули на пол. Изо рта у него на ворот телогрейки брызнула желтая пена. Бесштанный, раздавленный, он выглядел теперь жалко, и мало кто из зеков смог удержаться от едкой насмешки. Обесчещенный мужик теряет гораздо больше, чем король, лишенный государства, у того остается хоть титул. Теперь Рубленому предстояло всю жизнь нести на своих плечах страшный груз отверженности и презрения.

– Котел ему держи, – командовал Прихват, – да покрепче, а то вырвется. Это тебе не лялька!

Прихват неторопливо распоясался, поднял к самому подбородку телогрейку и пристроился к Рубленому сзади. Все молча наблюдали.

Через четверть часа мужика не стало. Прихват отер рукавом пот и заулыбался:

– Ну чем я не Господь Бог? Из мужика бабу вылепил!

Неделю в лагере был образцовый порядок: за любую драку Мулла, единодушно признанный смотрящим зоны, наказывал строго – бил по ушам, определял в мужики, а на восьмой день из своей берлоги вышел на белый свет Тимофей Беспалый. Он распорядился выстроить зеков на поверку и, когда они выстроились в длинную неровную линию, неторопливо прошелся перед строем, заглядывая каждому в глаза. Взгляд у него был добродушный и прямой, как будто он видел перед собой не закоренелых преступников, а близких друзей. Следом за ним, словно привязанные, топали три солдатика. Их молодые лица, наоборот, были суровы, словно у детей, поглощенных сложной, но интересной игрой. Свои ППШ они держали крепко, словно опасались, что нехорошие дяди могут отнять у них любимую игрушку. Их наивные глаза не обманывали зеков: те за долгий тюремный стаж успели насмотреться на конвоиров и понимали, что всякий человек, облаченный в казенную форму, чужой и в случае, предусмотренном уставом, с легкостью нажмет на спусковой крючок. Зеки ненавидели охранников и знали, что те платят им взаимностью.

– Улыбок не вижу на рожах, бродяги! – бодро начал Беспалый. – Глядя на вас, люди могут подумать, что вы рога замочили. А ведь здесь просто санаторий, воздух ядреный и бабы нецелованные. Я вам даже завидую, бродяги. И накормят вас, и напоят, и постерегут, чтобы вы в тундре по дурости своей не окочурились. Не жизнь, а лафа! Так откуда в вас эта злость, бродяги? Не любите вы друг друга. Ай-яй-яй, разве это по-христиански? Что Иисус говаривал?…

Возлюби ближнего своего, яко самого себя. А моя похоронная команда за день десяток трупов на кладбище относит. Может, корм не в коня?

Полковник обвел вопросительным взором длинный ряд зеков, но бродяги молчали.

– Вижу, говорунов среди вас не осталось. Кто умел говорить, сейчас находится на аудиенции у Господа Бога. Ладно, если вы молчите, тогда я буду говорить. А расклад таков: рано вы успокоились, граждане заключенные! Мне тут не нужен беспредел, а потому я продолжаю свой эксперимент.

– Ты нас уже укатал своими шутками, Тимоша!

– Кто это говорит? – повернулся Беспалый на голос. – А, это же мой старый друг Мулла! А ты нынче опять в авторитете? Все-таки чувствуется в тебе закалка. И знаешь, Заки, я даже порой горжусь, что мы были с тобой корешами.

Если бы из тебя не получился отменный вор, то вышел бы очень даже приличный барин. Мне даже нетрудно представить, как бы ты из зеков веревки вил.

– Что же ты в этот раз придумал, Тимоша? – хмуро поинтересовался Мулла.

– О! Идея проста, как и все гениальное. Ты же знаешь, как я вас с Лупатым люблю. А что говорит пословица? Кого люблю, того и бью. Вас двоих с двумя десятками самых горластых зеков я отправлю через все сучьи пересылки отсюда до Воркуты, и, если ты останешься в живых, тогда я поверю, что тебя бережет Аллах. Больше того, я сам сделаю себе обрезание и перейду в мусульманскую веру. Но коли ты превратишься в жмурика – извини, сохраню верность кресту.

Мулла усмехнулся. Коварный Беспалый смотрел в корень: он хотел не просто наказать урок, заперев их в четырех стенах, – он задумал разрушить заповедные устои, на которых держалась мудрая воровская правда. Это был очень опасный противник, прекрасно разбиравшийся во всех тонкостях воровского бытия, – недаром же он сам долгие годы носил звание матерого уркача. Он был опасен вдвойне не потому, что хотел прижать зеков, а оттого, что рассчитывал сломать систему, создававшуюся ворами на протяжении многих поколений.

– Ты все верно рассчитал, Тимоша…