Оборотни в погонах

Крюков нимало не смущаясь нагло прошел к столу, отодвинул стул для посетителей и сел.

— Задолбали вы своими тюремными порядками, — вздохнул он.

— Крюк, скотина, ты бы хоть поздоровался для начала. Я тебе как-никак жизнь спасла, — упрекнула его Эльза.

Она достала из шкафа бутылку коньяка и два граненых стакана.

В миру Эльзу Кох звали Зинка Кошкина, с ней Крюков не один год проработал в спецухе. До этого Зинка служила в «Матроске» контролером. Позже снова вернулась к прежней работе, но уже на более солидную должность.

Они выпили за встречу — тьфу-тьфу упаси бог от таких встреч! — и закусили одной шоколадкой на двоих.

— Зря беспокоилась, — сказал опер. — Меня урки как родного приняли. Я, по их понятиям, правильный мусор. Кроме того, я же Чистильщика захомутал. Братва меня предупредила, чтобы я своих боялся. Кстати, не знаешь, кто дал команду меня в общую камеру подсадить?

Зинка фыркнула.

— Кто ж тебе признается? Но не я, это точно. Еще налить?

— Спрашиваешь!

Они выпили еще и принялись вспоминать перипетии совместной службы.

— Не тянет обратно на оперативную работу? — спросил сыщик.

— Было бы что в твоей оперативной, — отмахнулась Зинка. — Как шавка носишься по городу, язык на плечо. А тут сидишь спокойно, а бабок не сравнить.

— На людских слезах строишь личное благополучие? — полусерьезно упрекнул подругу сыщик.

Зинка посмотрела на него, как на недоумка.

— А ты слышал, чтобы кто-то наварил на добрых делах? Я таких что-то не встречала. Даже по телевизору не видела. Ты знаешь, что крестник твой, Чистильщик, здесь на больничке чалится? Ты его, в натуре, без руки оставил. Лучше бы уж убил.

Крюков чуть не застонал от расстройства.

— Я в последнее время только это и слышу! И, как мне объяснили, мои неприятности связаны именно с этим придурком, который стреляет гораздо лучше, чем думает.

Они выпили еще и принялись, как водится, трепаться о наболевшем. Зинка рассказывала о том, какие у них трудности с кадрами.

— На такую зарплату ни один дурак не пойдет. Набирают кого попало. На днях нового контролера взяли — ему не на продоле стоять, а в камере сидеть. Из милиции уволили в связи с возбуждением уголовного дела. Отмазался, работал в частном охранном. И оттуда выперли, так он к нам. И что ты думаешь? Взяли!

Крюков почесал кончик носа. Так он делал, когда напряженно о чем-то думал.

— Почему же ни с того, ни с сего? — протянул он. — Просто так, говорят, и прыщ не вскочит. Не помнишь, в каком ЧОПе он работал? Не в «Щите и мече»?

— Точно. Фильм такой был старый.

— А фамилия? Не Скулов? Или, может быть, Ерохин?

Но Зинка разочаровала его.

— Много хочешь. Я что, всех упомню?

Выпив еще по маленькой и закусив «пористым», Крюков собрался идти в камеру.

— Постой, тебя на какой «спец» сажать? — остановила его Зинка.

— А их что, много?

— Теперь обэповцы и собственная безопасность отдельно от других ментов сидят, — пояснила Зинка.

Крюков покачал головой.

— Да где же тут на всех тюрем напасешься? Слушай, а к олигарху какому-нибудь на подселение нельзя? Я бы за сервис доплатил.

— Перебьешься. Их всех в Лефортово перевели.

И вызвала конвой. Крюкова проводили в другое крыло и отвели в камеру. Здесь были совсем другие условия. Дышалось, конечно, не как в сосновой роще, но значительно легче, чем на переполненном «общаке». Из шести коек свободны были две. Крюков раскатал матрас и моментально заснул.

Наутро его разбудил чудовищный рев радиоприемника.

— Это везде, где в одну смену спят, так радио орет, — пояснил сыщику невысокий плотный мужик лет сорока и представился. — Оборотень по особо важным делам Дронов Виктор Петрович.

— Пират Крюков, — отозвался Крюков. — Очень приятно.

Тут подошли и остальные. Лысый толстяк-взяточник Степаныч из Шереметьевской таможни, амбал-собровец Леня, убивший при задержании насильника, который как на грех оказался сыном депутата Госдумы, и участковый капитан Санько. Этот по пьяни во время семейного скандала застрелил из служебного пистолета жену соседа. Стрелял он, вообще-то, в свою собственную жену, но промахнулся.

Теперь чудом оставшаяся в живых лучшая половина участкового таскала передачи своему несостоявшемуся убийце. У вдовца-соседа с его покойницей-женой тоже не прекращались скандалы. Детей у них не было, так что он, в общем, не переживал. Переживал Санько. Он дни и ночи напролет представлял себе как его жена веселится с его соседом. И частые щедрые передачи в его глазах служили подтверждением их нечистой совести.

«Откупаются, гады, — твердил он. — Вернусь, убью обоих».

«Не убьешь, опять промажешь», — подначивали его товарищи по застенку и уплетали посланные капитаншей Санько продукты.

Последний, четвертый обитатель камеры, белобрысый оболтус довольно юного возраста, не спешил представиться.

— А это что за сопливое чудо? — спросил Крюков.

— Это наша Евлампия, для друзей просто Лампа, — пояснил оборотень Дронов. — Насильник малолеток. А то что же это за камера без «обиженки»?