Обожженные языки (сборник)

Когда твоя жизнь состоит из длинной череды поражений, ты готов ухватиться за любой шанс разорвать порочный круг и прекратить таскать свое измученное тело на опостылевшую работу. Такой шанс мне всегда давали книги Свонстрома. После каждого нового романа я год и одиннадцать месяцев жил ожиданием следующего.

Более того, книг мне было мало. Я хотел знать все об их авторе. Свонстром за всю жизнь не дал ни единого интервью, и я по крупицам вылавливал информацию о нем в газетах и журналах. После каждого нового романа в прессе выходили статьи, где развернуто разбирались идеи автора, скрытые в его насыщенном тексте. Однако сам писатель оставался в тени, вечно недосягаемый. Видите ли, Дон Свонстром был величайшим в литературе затворником. О нем практически ничего не было известно, кроме нескольких личных писем, проданных с аукциона по семьдесят пять тысяч долларов за каждое; и даже в этих письмах он оставался крайне сдержанным.

Достоянием публики была единственная фотография: случайный кадр времен учебы Свонстрома в выпускном классе, напечатанный в школьном альбоме. Примечательно, что на портретное фото для альбома Свонстром не снялся; на его месте красовались жирные буквы «Нет фото». Вот и все, что перепало поклонникам, – снимок, где улыбающийся Свонстром сидит на трибуне, вероятнее всего, на футбольном матче. Несмотря на отсутствие канонической красоты, в его лице была серьезность, которая угадывалась даже за улыбкой. Глаза глубоко посажены, зубы кривоваты. Ни намека на блестящий ум или неистощимый творческий дар.

Совершенно заурядная внешность.

Подобное отрешение от мира требует невероятной самоотдачи и целеустремленности. Я понимаю – исчезнуть на год или два, но не на двадцать пять. Для такого акта, в котором помимо личных мотивов содержится и некий политический жест, нужен почти религиозный фанатизм. Как у буддийских монахов, которые совершили самосожжение в Сайгоне. Это мощное, пугающее и вполне однозначное послание миру: наше общество непригодно для жизни, а значит, физическое тело надлежит либо отринуть, либо уничтожить.

* * *

Я вышел из магазина воодушевленный и направился прямиком домой, где стал внимательно изучать свое лицо перед зеркалом. Прежде я совершенно не замечал сходства с писателем, но ведь изнутри трудно ощутить, какими нас воспринимают окружающие. Я поднес фото из альбома к лицу и улыбнулся, копируя Свонстрома. От осознания, насколько мы близки внешне, мне стало не по себе.

Возможно, раньше сходство от меня ускользало, потому что я никогда не улыбался перед зеркалом. Я всегда видел там забитое ничтожество, а теперь возможность взглянуть на себя другими глазами открыла передо мной новые горизонты. Вдобавок я так старательно выстраивал образ Свонстрома у себя в мыслях, что не догадался поискать общие черты во внешности. Но когда я сравнивал свое отражение с его фотографией, то казалось, из зеркала на меня смотрит повзрослевший Дон Свонстром.

Иногда перед принятием решения ты словно стоишь на краю пропасти с парашютом за плечами. Разбиться тебе, скорее всего, не грозит, но за мгновение до прыжка ты как никогда ясно осознаешь, что назад дороги не будет. Именно так я себя чувствовал, когда в моей голове начал вырисовываться план. Я старался размеренно дышать, в надежде унять бешеное сердцебиение. Стоит мне шагнуть вперед, в открытое пространство, как земля под ногами исчезнет. Я буду оторван от прежней опоры, подвешен в воздухе, как марионетка без ниток, а внизу будет ждать неизведанное.

Мой план требовал немедленного и решительного воплощения. Я знал, что в конце меня ждет полное фиаско, но надеялся до того прожить другую жизнь – не идеальную, но все же лучшую, чем сейчас, своего рода жизнь после смерти меня нынешнего. Да, Икар упал на землю, когда слишком приблизился к солнцу, но то было славное падение. Только представьте себе эту картину – опаленные крылья, бессильно трепещущие в облаке искр и пепла за миг до начала долгого и фатального снижения. Пожалуй, мой последний полет обещал быть не менее грандиозным.

* * *

Инсценировать кражу со взломом не составило труда. У меня в доме был кабинет, куда я складывал все свои печатные материалы, личные и рабочие, – своего рода архив. Там хранились экземпляры всех книг, к которым я писал аннотацию (за двадцать лет их скопилось более четырехсот), а также мои рукописи, аккуратно упакованные в большие коробки. Плоды литературных трудов за всю жизнь – моя душа и моя суть, перенесенные на бумагу.

Все материалы были перечислены в моей страховке, и в случае их потери или кражи я мог подтвердить, что в кабинете действительно содержались тысячи и тысячи печатных страниц. Нигде не указывались конкретные названия, однако неоспоримые доказательства пропажи было легко предъявить.