Обращение Апостола Муравьёва

Собираясь с мыслями, Семён Витальевич то и дело поглядывает сквозь стёкла очков на свет, отыскивая лишь ему заметные соринки.

— Доктор, что с моим сыном? — не выдержав затянувшейся паузы, задаёт Вера ожидаемый и столько же преждевременный вопрос.

Грачевский не готов ответить сиюминутно. В узких кругах он слывёт прекрасным диагностом, даже слишком для районной поликлиники, но тут, как говорится, каждому своё, особый случай.

— Сколько времени температурил мальчишка?

— Сколько? — мама Вера задумывается, — вечер, часов, наверное, пять… Я прихожу, он в кроватке — лобик трогаю, горячий. Ставлю градусник — сорок, как кипяток…

— В подмышку?

— Да… Пытаюсь «туда», он не даёт. Заставляю поглотать аспирина, дожидаюсь…

— Максимальная температура?! — врач спрашивает отрывисто, как на операции.

— Чтоб вы мне жили… Даю ему ещё аспирин, два раза или три, точно не вспомню. Последний раз, кажется, тридцать девять с половиной…

— Кажется ей! Почему не поехали в больницу?

— «В больницу», — передразнила Вера Грачевского. — Кто в больницу с высокой температурой идёт? Обычно как? Пропотеет — и на утро огурчик, гриб после дождя. А тут… — женщина снова плачет.

Стыдится рассказать пожилому и очень добросовестному врачу о страшном сне. Не по чину. И нужно ли?

— Вера, поймите меня правильно, случай архинетипичный. Не хотелось вас пугать, — оба вместе поворачиваются к Марату, он самозабвенно пускает слюни, — современной медицине известны случаи, когда при скандальной температуре человеческий мозг не выдерживает огненной пытки и защищает себя, как может.

— А как он может? — Вера сидит, широко раскрыв глаза, для полноты впечатления не хватает напротив разверстой крокодильей пасти.

— Здоровый мозг ребёнка может многое, реакции у него здоровые. Скажем, попросить маму отвести его в больницу. Наоборот, мозг, объятый пламенем, помышляет лишь о том, чтобы любой ценой спасти организм от краха, пусть даже через умерщвление сознания. Ментальный побег из угрожающей реальности порой не лучший, но вероятный способ выживания. Поясню, — спешит высказаться Грачевский, видя выражение лица собеседницы, — существует вероятность, что сознание мальчика спряталось само в себя. То есть внутри оно всё тот же Марат, но внешне — вовсе другое «существо», уж простите, милочка, за некорректное сравнение. Наружу Марат и носа не сунет, справедливо опасаясь атаки.

— Боится? Меня, матери?

— Вот именно. В первую очередь вас. Такова реальность. К сожалению, ваше лицо последнее, что видел Марат, убегая в себя. Именно вы, как ни парадоксально это звучит, ассоциируетесь у него с болью и страхом.

Некоторое время Вера молчит. Семён Витальевич тоже не спешит, позволяя женщине переварить услышанное.

— Но не стоит заранее волноваться, — понимая, что пауза затягивается, возобновляет беседу врач, — пока это лишь мои предположения, основанные на полученной информации и поверхностном осмотре. Требуются тесты, анализы, осмотры специалистов. Я настаиваю на срочной госпитализации. Не будем откладывать дело в долгий ящик, сейчас же выписываю направление, заверьте его в регистратуре и незамедлительно везите мальчика в диспансер. Простите за вольность, — тотчас поправился Грачевский, — в психоневрологический диспансер… Знаете? На Канатной улице… Неделька-другая — и мы сможем предложить обстоятельную версию.

Семён Витальевич ещё раз щёлкает пальцами перед носом Марата, вдыхает тяжёлый запах, исходящий от мальчика, разводит руками и садится к столу писать. Уже напоследок не совсем уверенно добавляет:

— Всё будет в порядке… Прояснится диагноз, получите рекомендации по лечению. Желаю здоровья! Вам и сыночку.

Оказавшись в коридоре, Вера комкает писульку, и, зашвыривая в мусорную корзину, сообщает миру о своём отношении к диспансеру и к доктору, направившему туда:

— Щас возьму разгон с Дерибасовской… Я с вас окончательно удивляюсь…

Янина, соседка с первого этажа, кудахчет над Мараткой в голос, пока мама Вера не одёргивает её зычным рыночным окриком, что сдерживает даже ретивых воришек:

— Цыц, всё, я уже ушла. Ты только пить давай, вернусь, накормлю, — напутствует она ошалевшую от свалившегося горя приятельницу, — туда-сюда на толчок и обратно… Мигом обернусь, товар по девкам раскидаю…

Возвращается она действительно скоро, задумчивая и тихая. Машет Янине Ильиничне рукой, иди мол, подруга, спасибо, обнимает сына. Когда соседка переступает порог, окликает:

— Годи , Янина, — та останавливается, — ты в храм ходячка… Просьба у меня к тебе… век не забуду… дай свой крестик на часик…. Дай! — вопит она басом, и в прыжок оказывается подле неё, падает на колени. Обнимает так сильно, что Ильинична едва не теряет стойкость. — Христом Богом прошу! Янина! Дай крестик!

— Отпусти, дурында, — соседка с силой отпихивает от себя липнущую к ногам мамку, — чего дуркуешь?! Дам я тебе крестик… Ну? Дам! Надоумил ли кто?

— Товарки с рынка, в храм иди, говорят…