Обращение Апостола Муравьёва

— Лик сурового партийного бонзы из эпохи застоя. Что сказать об основных пропорциях его лица, я не имею в виду решимость достигнуть светлых высот коммунизма. Всмотритесь внимательно, не спешите. Тогда, на выставке, вам удалось по наитию, но очень чётко передать соразмерность и особенности лица натурщицы. Увы, бывшей… Прямо жаль…

— А что с ней? — стараясь казаться безразличным, спросил Апостол, хотя напрягаться для этого не пришлось.

Ему и впрямь начхать, куда направилась калмычка. Интересовало меркантильное: чем она обосновала увольнение со столь интересной работы?

— Вернулась на родину, — пояснил, угадав настроение, Дункан, — сегодня народы заново осознают собственную индивидуальность. Малые нации — калмыки, чеченцы, да и мы, евреи, получили счастливую возможность спастись от ассимиляции. Марат Игоревич, мы отвлеклись, оставим в покое натурщицу и вернёмся к работе. Пришло время осознать то, что на выставке вам удалось схватить инстинктивно. Разгадка в пропорциях, если верно присмотреться к предмету.

Апостолу показалось понятным, о чём толкует Дункан. К чему донимать портрет, если заметно сразу:

— Между глазами поместится ровно ещё один глаз.

— Дальше! — Дункан вскинулся, как в первом оргазме.

Апостол в душе подтрунивал над горячностью учителя, но ему определённо нравился творческий восторг художника.

— Да вот… Пожалуйста… Расстояние от глаз до подбородка равно расстоянию от макушки до глаз.

— Верно! Не от причёски же! — воскликнул Дункан. Сейчас он походил на нимфоманку, наслаждавшуюся безумными эротическими фантазиями. Трепетавшую в предвкушении новых и новых ощущений.

— Ясное дело, а ещё, — Апостолу всё больше нравилась перебранка, — расстояние от линии волос до бровей равно расстоянию от линии бровей до кончика носа.

— И…

— И… Расстоянию от кончика носа до подбородка. Между глазами, аккурат, ширина носа.

— Вы уникум, Марат Игоревич!

— Между зрачками, — Апостол не мог остановиться, — как раз рот, от уголка к уголку губ…

— Браво!

— Между ртом и бровями — тютелька в тютельку ухо! — вскричал Марат, словно вернувшись в детство.

Дункан легко, как кузнечик, взлетел с места и в пару прыжков исчез. Вернулся с початой бутылкой «Кизлярского» и двумя правильными коньячными бокалами. Пританцовывая от нетерпения, разлил:

— Признаюсь, не могу избавиться от ощущения мистификации. Не шутка, попробуй зазубрить все хитрости кряду! Но увидеть их и пересчитать — дар Божий!

— Помилуйте… Глазомер… — оправдывался Апостол.

Но, как всё приятное, досуг истёк. Пошла назойливая многочасовая работа. В первую очередь он осилил начала изобразительной грамоты. Первые уроки Дункан посвятил карандашу. Апостол, не в укор многим ученикам, не испытывал финансовых затруднений, поэтому тотчас приобрёл набор бельгийских карандашей, потянувший кругленькую сумму. Можно было чередовать мягкие и жёсткие грифели.

Попрактиковавшись, Марат научился правильно распределять нагрузку на руку и подбирать грифели для желаемого результата. От нового увлечения в основном страдали бессловесные существа: домашние кошки и случайные отроки. Апостолу отчего-то понравилось рисовать кошек, но они отказывались позировать долго, и дворовые пацаны за вознаграждение держали их на руках. Дрессировщиков с исцарапанными руками приходилось менять часто, но зато прибывало остроты ощущений.

На следующем этапе кошки удостоились пастели. Ведро тюбиков Марат приобрёл на блошином рынке у весёлого филиппинского морехода, умеющего объясниться на любом языке. Корабль морячка стоял в Одесском порту вторые сутки. Как и зачем бродяжка попал в Киев, оставалось загадкой.

Маслянистую пастель надлежало наносить на бумагу пальцами. Вскоре в студии и квартире Апостола всё, к чему он прикасался, покрылось отпечатками, присущими дактилоскопическому атласу.

За пастелью последовала акварель. Лишь теперь Марат ощутил явственность цвета. Дункан настаивал, чтобы Апостол продолжил совершенствоваться в технике, но ему не терпелось перейти к гуаши, а затем к долгожданному маслу. Собственный рисунок влёк Марата повторить сюжет в классическом исполнении.

C некоторых пор учитель стал испытывать предубеждение к работам любимого ученика. Подразумевалось даже не отсутствие стиля, наживаемого годами. Дункан терпеливо ждал, когда Апостол перейдёт от феноменального копирования к индивидуальной манере письма. При желании исцарапанных мальчиков с кошками можно было в приближении отнести к фотореализму. Увиденное передавалось нечеловеческим чутьём форм, цвета и гармонии, с ужасающей мастера точностью.

Михаила Вигдоровича пугала жажда воспитанника к ежедневным занятиям. Изостудия не всегда оказывалась свободной, существовали другие ученики, к тому же вовсе не Прометей от рождения, Дункан терпеливо влачил старость. Ученик казался ненасытным, напоминая учителю ментальную пиявку, изображённую им в молодости на школьной доске за минуту до визита директора.