Обращенный к небу. Книга 1

Если противник загнал тебя в угол, самое время взять его за горло, ибо теперь ты имеешь преимущество. Кому нечего терять – легче сражаться. Что можно отнять у того, у кого ничего нет? Только жизнь. Но это и есть самая настоящая ставка. И тогда один в поле становиться грозным воином.

(Из наставлений Вежды)

4

Становище жило ставшей за три месяца уже привычной жизнью: те, кто не был на передовой, в осаде, отдыхали в шатрах. Уже настала осень, и было не так жарко, а ночами и вовсе бодрил ветерок с понта, что эллины звали Эвксинским[11]. Теперь уже в нём редко кто купался, но вовсе не из-за прохлады, а потому, что солёную воду для мытья мало кто жаловал, кроме разве варягов, привычных к тому. Добрыня сделал крюк, как раз заглянув к ним – наёмникам из числа норманнов. Его узнавали, кланялись, кричали приветственные слова. Он отвечал, спрашивал узнанных о всяких досужих делах, смеялся вместе с ними над разными пустяками и шёл дальше. Норманны держались, как и следовало ожидать, хорошо: в нужной строгости и с обычной весёлостью людей, привычных к ратным делам.

Добрыня прошёл через лагерь переяславцев, строго высказав дозорному часовому за то, что не спросил его, кто таков.

– А мне дела нет до того, что ты меня узнал! – наказывал он молодому воину. – Ты всегда должен преграду тут учинять, кто бы ни шёл. А вдруг лазутчики из города или вовсе – степняки поганые?

И снова шёл дальше.

Славяне из ополчения – кто из черниговских да рязанских, кто ещё откуда – держались худо: устали от безделья, распоясались, требовали вина сверх отпущенной меры. Добрыня нашёл сотника, велел завтра же выдвигаться к стенам, сменять полк вятичей.

У шатра князя его негромко окликнул часовой. Добрыня сказался, довольный, что тут всё обстоит как нужно, и вошёл.

На лавке у стола сидел, навалившись на столешницу, князь Владимир. Обернувшись к Добрыне, он сказал:

– Сдвинь со мной чарку, дядька, – и потянулся к кувшину. Добрыня сел за стол.

– Негоже князю часто губы обмакивать, – сказал он, вглядываясь в лицо воспитанника. Князь тяжело вздохнул, плеснув в чару для Добрыни, и глухо ответил:

– Тяжко бремя моё, Добрыня. Никто мне не может дать доброго совета – даже ты. Только зелено вино и утешает меня. Пей, – и он придвинул чару к Добрыне. Тот принял чару, выпил, брякнул на стол и сказал:

– Вместо вина лучше бы пошёл жён повалял – пользы больше было бы. А то они тоже извелись – без внимания да ласки.

Князь налил себе вина, тотчас отпил и ответил с неохотой:

– Не до баб мне нынче, дядька. Да мне, как христианину, не полагается много жён иметь. А у меня даже в военном походе их две.

Он невесело ухмыльнулся и опустошил кубок. Добрыня посмотрел на него и решился:

– Князь, люди расхолаживаются. И война будто, да больше безделье. Без толку осада сия.

– Опять ты, дядька!.. – скрипнул зубами князь. – Знаю всё, знаю! Есть в крепости и чем животы набить, и колодцы тайные есть. Не один месяц просидят взаперти. Да только мне нужно взять сей город, дядька! До зарезу нужно!

Владимир потянулся к кувшину, но Добрыня удержал его руку:

– Полно, князь. Не слушай зелено вино. Послушай лучше меня, своего дядьку.

Князь тяжело посмотрел на Добрыню, но кувшин оставил. Добрыня продолжал:

– Уйдём, князь! Ещё два месяца, и нас хоть хазары догрызут – почти каждую ночь на дальних дозорах озоруют. Вчера двоих наших зарезали. Да и из Царьграда могут подмогу своим прислать.

Князь молча слушал.

– Дался тебе этот Корсунь! Василий[12] и так, поди, портки сушит – поучили и будет. Давай вертаться!

Князь грохнул по столу кулаком в перстнях:

– Ни с чем в Киев идти?! Нельзя мне! Слышишь, дядька?! Нельзя!

Добрыня тяжело вздохнул – князь был прав: слишком далеко он теперь зашёл. Владимир прихватил его за кольчатый рукав брони и притянул к себе:

– Иначе не удержать мне Киева, дядька! Что мне здешние хазары, погань эта?! Меня норманны завалят, аки раненого медведя! Даром что их люди со мною здесь…

– Дружина не даст, люди киевские встанут! – попытался убедить и себя Добрыня, но Владимир отшатнулся:

– Пустое, дядька… Мало кто из дружины за меня станет. Разве сыновья ещё. Да надолго ли? Эвон как мы, Святославичи, после смерти батюшки перегрызлись. А что я сейчас в своём Киеве? Чуть кто придёт с дубиною от Варяжского моря – беде быть. Казна пуста, как брюхо у мышá по весне. У меня одна надежда сейчас: рука эллинская, византийская.

– Так что же ты эту руку-то кусаешь? Сам же сук под собой рубишь, Володимер!